Все сказанное демонстрирует «материальность» нравственного неблагополучия социума и невозможность решения данной проблемы «по остаточному принципу».
Несмотря на некоторые позитивные сдвиги последних лет, российское общество по-прежнему «травмировано хаосом» (Федотова, 2000), а одной из его главных проблем является не дефицит свободы, в котором нас постоянно обвиняют с Запада (как всегда плохо понимающего, что происходит в России), а прямо противоположное – дефицит контроля, и прежде всего контроля внутреннего, нравственного. Данная ключевая потребность современного российского общества проявляется в массовом сознании. Как демонстрируют опросы, подавляющее большинство – около 80 % – наших сограждан выступает за ужесточение законов, за нравственную цензуру СМИ, за создание Общественного совета на ТВ и др. Опросы демонстрируют также, что большинство россиян видит необходимость «нравственной революции» в нашем обществе (Семенов, 2008). Аналогичные интенции наблюдаются в органах власти и в Общественной палате, члены которой заявляют, что главная проблема современной России – падение морально-нравственной культуры. Очень показательно также стремительное возрастание количества верующих, хотя, как показывают исследования, у многих из считающих себя таковыми вера носит поверхностный и противоречивый характер (Семенов, 2008). Симптоматичен и рост популярности радикального ислама, среди причин которой не последнее место занимает его нравственный ригоризм, противостоящий нарастающей безнравственности западной цивилизации.
Все это говорит о том, что в нашем обществе вызрела потребность в укреплении его духовно-нравственных основ, в том числе и в целях укрепления нашей национальной безопасности, для которой нравственная деградация общества не менее губительна, чем другие деструктивные социальные процессы. Ведь «хотим мы это признать или нет, но нравственность действительно лежит в основе всего» (Митрополит Кирилл, 2008, с. 375), «пора понять, что без нравственного и духовного обновления в стране не будет и повышения рождаемости и снижения смертности, а значит, и самого нашего будущего» (Семенов, 2008, с. 173), и «пора осознать, что в России нравственное воспитание, духовное возрождение – вопрос выживания нации и одна из необходимых предпосылок оздоровления экономики» (Богомолов, 2008б, с. 20).
Глава 4. Феномен свободы в современной России
Свобода всегда считалась одной из главных ценностей человечества. Во имя нее начинались войны, совершались революции, люди шли на смерть, отказывались от привычных благ и спокойной жизни. Она же рассматривалась как основа оптимального устройства общества, эффективности экономики, справедливых отношений – как между государствами, так и между людьми, и мн. др. Вполне символично, что Д. А. Медведев в своих предвыборных выступлениях подчеркивал, что свобода всегда лучше, чем несвобода, и, казалось бы, это в порядке вещей. Правда, он не уточнил, какую именно свободу имеет в виду, но наверняка не свободу продажи наркотиков, создания финансовых «пирамид» или публичной матерщины. В таких уточнениях вроде бы нет нужды, поскольку для каждого разумного человека очевидно, что не любая свобода «лучше, чем несвобода», свобода предполагает ее неизбежные ограничения, в отсутствие которых она может перерасти в анархию, мрачный образ которой был прописан не одним социальным мыслителем.
Невозможность волюнтаристского потребления свободы – сколько ее хотим, столько и потребляем – вытекает из того, что, как подчеркивали многие мыслители, например, Э. Дюркгейм, истинная свобода порождается своими ограничениями. Такие его последователи, как К. Поппер, акцентировали «оборотную» сторону демократии, состоящую в том, что она представляет собой не только всевозможные политические и экономические свободы, но и рамки, за пределы которых не должны выходить граждане демократического общества. В идеальном же варианте демократического общества – в «открытом обществе», идеологему которого развивал К. Поппер, свобода человека ограничивается только одной инстанцией – его же собственным разумом, в результате чего выступает в виде свободы разумной и ответственной (Поппер, 1992).
Если же основные принципы свободы не «вочеловечены», а демократические свободы не сбалансированы их интериоризованными личностью ограничениями, неминуемо возникает «парадокс свободы», состоящий в том, что она подрезает собственные корни и перерастает в свою противоположность. «Что сделает из политической свободы человек, который не созрел для нее и переживает ее как разнуздание? – спрашивал после российской революции 1917 г. И. А. Ильин и отвечал: Он сам становится опаснейшим врагом чужой и общей свободы» (Ильин, 1991, с. 146). Это относится и к другим видам свободы, свидетельства чему отчетливо наблюдаются в современной России.
Так, трудно не согласиться с Г. Вайнштейном, отмечающим, что «российские особенности посткоммунистичской трансформации свидетельствуют не столько о том, что наше общество отторгает демократию, сколько, напротив, о том, что на российской почве демократические всходы бурно прорастают, но в крайне нецивилизованных и опасных для общества формах» (Вайнштейн, 1998, с. 49), а «энергия политического переустройства оказалась чреватой прежде всего всплеском свободы и общественной самодеятельности – при отсутствии чувства ответственности и нежелании считаться с ограничениями и законами» (там же, с. 49–50). Высвобождение из-под контроля внешних инстанций, таких как райкомы КПСС или КГБ, в отсутствие действенных внутренних ограничений породило у многих не истинную свободу, основанную на разумных самоограничениях, а высвобождение блокированных прежде деструктивных наклонностей. Уместно вспомнить один научно-фантастический фильм, сюжет которого основан на том, что некая внеземная цивилизация, достигнув сверхвысокого уровня технического развития и обретя способность непосредственной материализации желаний, тут же сама себя уничтожила, поскольку в виде «монстра Ид» материализовалось ее деструктивное бессознательное. Аналогия с нашей страной, возможно, гипертрофирована, но небезосновательна[23]. Как пишет А. В. Кацура, «Общество держалось на жестком корсете внешних правил, требований и норм. Наши революционеры-перестройщики (в отношении социальной психологии люди безграмотные) полагали, что все дело в ослаблении или разрушении этого всем опостылевшего корсета. Разрушили в считанные дни. В отсутствие давно и основательно растоптанного Я на свободу вышло Оно (т. е. инстинкты и страстные желания без должного рационального контроля и без моральных ограничений; в Оно нет совести, она возникает на границе Я и Сверх-Я). А мы все удивляемся разгулу воровства и преступности» (Кацура, 1998, с. 152).
Здесь необходимо напомнить очень простую, но почему-то совершенно игнорируемую опьяненными абсолютной ценностью свободы мысль о том, что свобода – это высвобождение не только лучшего, но и худшего в человеке. Высвобождение лучшего непременно должно сопровождаться жесткими ограничениями на высвобождение худшего, иначе возникает ситуация, описываемая такими метафорами, как открытие ящика Пандоры, выпускание из клеток хищных зверей и т. п.
Развивая эти образы, а также метафору, основанную на концепции З. Фрейда, и, соответственно, трактуя такие социальные, а точнее – антисоциальные явления, как массовую разнузданность и криминализацию, как проявления общественного (но не обязательно индивидуального) бессознательного, а нравственные принципы и поддерживающие их социальные институты – как выражение коллективного Супер-Эго, произошедшую с нами метаморфозу можно охарактеризовать как «революцию бессознательного». Она состояла не только в том, что бессознательное нашего общества вышло из-под контроля его сознания, но и в том, что они, как «верхи» и «низы» при любой революции, поменялись местами. Например, как отмечает С. Ю. Глазьев, «российская „приватизация“, именуемая в народе „прихватизацией“, отражает нетипичную для человеческого общества ситуацию революционной ломки, когда добропорядочные граждане вдруг оказываются неконкурентоспособными, а аморальные и даже преступные элементы получают колоссальное преимущество. Их кредо – „баксы“, право силы и вседозволенность – оказываются эффективнее традиционной морали и постепенно овладевают массами» (Глазьев, 2008, с. 411).
Полностью законопослушное поведение в 1990-е годы превратилось в аномалию, а мораль преступного мира и соответствующие способы действий оказались практически легализованы. Опросы тех лет демонстрировали, что до 90 % наших сограждан решали «спорные вопросы» с помощью криминальных структур, а в списке институтов, пользовавшихся наибольшим доверием, третье место – после семьи и церкви – занимали… криминальные авторитеты (Олейник, 1997). Это было не удивительно, поскольку «свято место пусто не бывает», и в многочисленных «черных» и «серых» зонах нашей жизни, которые государство в те годы практически не контролировало (многие из них не контролирует и сейчас), его функции ограничения чрезмерных свобод, выражающиеся в принуждении к выполнению контрактов, уплате долгов и т. п., взял на себя криминалитет (Моисеев, 1998).
