Поиск доказательств и попытки демонстрации факта бессмертия есть следствие путаницы в мышлении, так как и доказательство, и демонстрация — категории науки и логики. Разум использует эти категории, и его можно убедить доказательством. Вот почему разум можно заменить машинами, а душу — нет. Душа не разум; она владеет другими категориями для решения проблемы бессмертия. Для души эквивалентами доказательства и демонстрации служат вера и значение. Они едва ли способны к развитию и столь же сложны для ясного понимания, с ними так же трудно бороться, как и с доказательством. Душа борется с вопросом жизни после смерти, пользуясь языком своих переживаний. Исходя из этих переживаний, а не из догм, не из логики или эмпирического свидетельства выстроены позиции веры. И один тот факт, что психическое обладает этой способностью верить, способностью, не подверженной влиянию доказательств и демонстраций, уже способствует принятию мысли о возможности психического бессмертия. Психическое бессмертие не означает ни воскрешения плоти, ни личной жизни после смерти. Первое относится к бессмертию тела, последнее — к бессмертию разума. Нас интересует бессмертие души.
Какой может быть функция этих категорий веры и смысла в душе? Не являются ли они частью душевной «экипировки» для выстраивания отношений с реальностью, так же как доказательство и демонстрация, которые используются разумом? Если дело обстоит именно так, то объекты веры могут и впрямь быть «реальными». Этот психологический довод в пользу бессмертия имеет в качестве предпосылки соответствующую древнюю идею о том, что мир и душа человека тесно связаны между собой. Психическое функционирует в соответствии с объективной реальностью. Если душа обладает функцией веры, она подразумевает соответствующую объективную реальность, в которой вера также имеет свою функцию. Это психологическое положение утверждено в теологической аргументации, в соответствии с которой только верующие попадают в царство небесное. Без функции веры не существует соответствующей реальности царства небесного.
Такой психологический подход к бессмертию можно выразить другим способом. Согласно Юнгу, понятие энергии и ее неуничтожимости было древним и широко распространенным представлением, связанным бесчисленными способами с идеей души. Но лишь относительно недавно Роберт Майер сформулировал физический закон сохранения энергии. Мы не можем отстраниться от этого первичного образа даже в современной научной психологии, до сих пор рассматривающей психическое в терминах динамики. То, что в психологии подразумевается под бессмертием и воскрешением души, в физике определяется как сохранение и преобразование энергии. Уверенность разума в «вечности» энергии поддерживается физическим законом. Это положение согласуется с тем, что душа уверена в своем бессмертии, а ощущение бессмертия — это внутреннее чувство вечности психической энергии. Ибо если психическое является энергетическим явлением, то оно неуничтожимо. Его существование в "другой жизни" не может быть доказано с большей очевидностью, чем существование души в этой жизни. Оно дается только психологически в форме внутренней уверенности, то есть в форме веры.
Когда мы задаемся вопросом, почему в процессе любого анализа достаточно часто и в самых разных формах возникает вопрос о смертном переживании, то прежде всего обнаруживаем, что смерть появляется, чтобы подготовить путь для трансформации. Цветок увядает вокруг своего набухающего плода, змея сбрасывает кожу, а взрослый человек вырастает из ребяческих затей. Творческая сила убивает старое по мере того, как производит новое. Каждое смятение и расстройство, называемое неврозом, можно рассматривать как борьбу жизни со смертью, в которой борцы скрываются под масками. То, что невротик называет смертью главным образом потому, что оно темно и неизвестно, — это новая жизнь, пытающаяся прорваться в сознание; то, что он называет жизнью, так как оно знакомо, — не что иное, как умирающий стереотип или паттерн, которому он пытается сохранить жизнь.
Смертное переживание разрушает старый порядок, и до той поры, пока анализ является продлевающимся "нервным расстройством" (также синтезирующимся по мере его течения), он означает умирание. Ужас перед началом анализа затрагивает эти глубинные страхи, поэтому фундаментальную проблему сопротивляемости не следует воспринимать поверхностно. Без отмирания старого порядка в мире не оказывается места для обновления, потому что, как будет рассмотрено позже, наши надежды на то, что рост — не что иное, как аддиктивный процесс, не требующий ни жертвы, ни смерти, иллюзорны. Душа предпочитает смертное переживание возвещению о наступлении перемены. Рассматриваемый таким образом порыв к самоубийству является стремлением к трансформации. Он гласит: "Жизнь, такая, какой она представляется, должна меняться. Что-то должно уступить дорогу другому. Завтра, и завтра, и завтра — это сказка, рассказанная идиотом.[3] Сам паттерн должен быть полностью завершен. Но поскольку я не могу ничего поделать с жизнью там, снаружи, хотя и пытаюсь использовать для этого каждый изгиб и поворот, то должен положить ей конец здесь, в моем собственном теле, в той части объективного мира, над которой я все еще имею власть. Я прекращаю собственное существование".
Когда мы рассматриваем логику этого рассуждения, то обнаруживаем, что она ведет от психологии к онтологии. Движение к полной остановке, к осуществлению полного статического равновесия, когда все процессы прекращаются, — это попытка взойти на другой уровень реальности, продвинуться от становления к бытию. Положить конец своему существованию означает прийти к своему концу, найти конец или предел того, что "я есть", чтобы появиться в том состоянии, которого человек пока еще не достиг. «Это» заменяется «тем»; один уровень уничтожается для другого. Самоубийство — это попытка перейти из одной сферы в другую с применением силы и через смерть.
Это движение к другому аспекту реальности может быть выражено посредством основных оппозиций, таких, как тело и душа, внешнее и внутреннее, активность и пассивность, материя и дух, здесь и за пределами, которые символизируют жизнь и смерть. Смертная агония перед самоубийством представляет собой борьбу души с парадоксом всех этих противоположностей. Решение осуществить самоубийство — это выбор между названными противоречиями, которые, кажется, невозможно примирить. Когда выбор сделан, сомнения преодолены (как показывают исследования записок самоубийц, произведенные Рингелем и Моргенталером), человек обычно становится осмотрительным и спокойным, не выдавая ни единым знаком намерения лишить себя жизни. Он уже перешел в мир иной.
Это спокойствие согласуется со смертным переживанием умирающих психических больных, о которых сэр Вильям Ослер[4] сказал: "Малое, очень малое количество их жестоко страдают физически, и еще меньшее число все еще остаются в сознании". Смертная агония обычно начинается перед моментом органической смерти. Смерть приходит сначала как душевное переживание, после чего жизнь тела заканчивается. "Страх, — говорит Осис, — не является доминирующей эмоцией при умирании", для него более характерны душевный подъем и возбуждение. В других исследованиях процесса умирания описываются сходные явления. Страх умирания относится к переживанию смерти, отделимому от физической смерти и не зависящему от нее.
Если самоубийство — это порыв к трансформации, то мы можем рассматривать ситуацию многочисленных самоубийств после сброса бомбы[5] как попытку обновления коллективной психики путем сбрасывания с себя оков истории и бремени ее материальных накоплений. В мире, где материальные вещи и физическая жизнь поразительно преобладают над остальными ценностями, товары стали настолько "хорошими",[6] что приобрели «дьявольскую» власть, стремясь разрушить и себя, и нас вместе с ними.
И все же не могло ли это зло в чем-нибудь оказаться замаскированным добром, чтобы показать нам, насколько неустойчивы и относительны наши современные ценности? Из-за бомбы мы живем в тени смерти. Там, где бомба может приблизить смертное переживание, совсем не обязательно возрастает вероятность массового самоубийства. Там, где люди цепляются за жизнь, самоубийство вызывает в них непреодолимое тяготение к уничтожению в огромных масштабах. Но там, где имеет место коллективная смерть, как, например, в нацистских концентрационных лагерях или на полях сражений, самоубийство случается редко. Причина в следующем: чем более привычным становится для людей смертное переживание, тем более вероятна и возможность трансформации для них. Мир находится ближе к коллективному самоубийству — увы, это так; но это не означает, что такое самоубийство действительно происходит. На вопрос: что же должно случиться, если подобного самоубийства не будет? — можно ответить: произойдет трансформация в коллективной психике. Таким образом, бомба может оказаться своего рода Божьим наказанием, которое Он послал Ною и жителям городов Равнины, побуждая не к смерти, а к радикальной трансформации в душах.
