Тем, у кого порыв к самоубийству непосредственно не связан с Эго, но кажется голосом, или личностью, или содержимым бессознательного, подталкивающим, ведущим или приказывающим совершить самоубийство, можно было бы также сказать: "Мы не сможем встретить друг друга снова, пока не произойдет изменение, которое завершит ваше отождествление с вашей конкретной жизнью". Фантазии о самоубийстве освобождают от действительного и обычного видения вещей, обеспечивают человеку возможность встретиться с реальностями души. Эти реальности проявляются как образы и голоса, а также как внутренние импульсы, с которыми у человека устанавливается связь. Но для таких бесед со смертью человек должен воспринять сферу души с ее ночными духами, сверхъестественными эмоциями и хаотическими возгласами, где жизнь бестелесна и чрезвычайно автономна, как некую реальность. Тогда то, что появлялось в качестве регрессивных импульсов, раскроет свои положительные ценности.
Например, молодого человека, который мог бы покончить с жизнью после провала экзамена, одолевает желание повеситься или выстрелить себе в голову после того, как он так упорно трудился, чтобы взлететь слишком высоко. Смерть темна и легко осуществима; пассивность и инертность снова тянут его вниз. Меланхолия — мрачная скорбь, в атмосфере которой происходит такое множество самоубийств, — проявляет силу тяготения: вниз, в мрачный, холодный скелет реальности. Депрессия сужает поле своего воздействия и концентрируется на сущности произошедшего, и самоубийство — конечное отрицание существования во имя этой сущности. Или фигура умершего отца (подобно привидению, явившемуся Гамлету) продолжает зачаровывать женщину мыслями о самоубийстве.
Когда она поворачивается к нему лицом, то видит и слышит, что он говорит: "Ты потеряна для мирской жизни, потому что забыла об отце и похоронила свои стремления. Умри и вознесись". Даже в таких записках самоубийц, когда муж кончает с собой якобы для того, чтобы устранить препятствия к свободе и счастью жены, просматривается попытка достичь иного состояния бытия с помощью самоубийства. Это попытка трансформации.
Трансформация, чтобы утвердить свою подлинность и полноту, всегда воздействует на тело. Самоубийство всякий раз является в некотором роде проблемой тела. Изменения, происходящие в период жизни от младенчества до детства, сопровождаются физическими превращениями как в структуре тела, так и в зонах, относящихся к либидо; таковы же главные трансформирующие моменты жизни при достижении половой зрелости, менопаузы и старости. Переломные этапы эмоциональны, пропитывают тело радостью и страданием, изменяют наружность и привычки. Ритуалы инициации — это пытки для плоти. Смертное переживание усиливает трансформацию в теле, а самоубийство — это нападение на телесную жизнь. Идея Платона о том, что душа попадает в западню тела и высвобождается из нее после смерти, имеет отношение и к рассматриваемой теме. Некоторые люди ощущают себя чужими в собственном теле в течение всей своей жизни. Столкнуться со сферой души как с реальностью, равной обычному виду реальности, — такое событие действительно требует умирания для мира. Оно может породить импульс разрушения телесной ловушки. А поскольку мы никогда не узнаем, справедлива ли идея бессмертной души в смертном теле или нет, аналитик сможет, по крайней мере, рассматривать самоубийство в свете противоречия души и тела.
Нападение на телесную жизнь некоторым представляется попыткой разрушить эмоциональную основу Эго-сознания. Увечья, сопровождающие самоубийство, представляют собой крайнюю степень искажения этой формы смертного переживания. Такие искажения можно понять в свете восточных техник медитации или через универсальные представления о жертвоприношении животной плоти, или телесной жизни. Так как образы и фантазии побуждают к действию, используемые методы предназначены для уничтожения эмоционального импульса в психологическом содержании. Память свободна от желания. Ибо для того, чтобы к действию не примешивался импульс и образ был освобожден для игры воображения и медитативной концентрации, телесное желание должно умереть. Оно не обязательно должно умереть непосредственно в результате самоубийства, которое в таком случае могло бы стать конкретным примером неверного истолкования психологической необходимости. Необходимость просто заключается в том, что для осознания за эгоцентрическими пределами аффект и образ должны быть разделены. Такое разделение происходит через интроверсию либидо, архетипически представляемого комплексом инцеста. Затем телесное желание теснее связывается с душой, чем с миром. В результате образования такой связи эмоциональный импульс превращается в полностью психический и трансформированный.
Когда психическое испытывает потребность в трансформации, оно может обращаться, кроме смерти, к другим символам, означающим рождение и развитие, перемены места и времени и т. п. Однако смерть является наиболее эффективным средством, так как приносит с собой то напряжение эмоций, без которых трансформации не происходит. Смертное переживание бросает вызов самой жизни. Это означает, что процесс полностью останавливается. Это встреча с глазу на глаз с трагедией, из которой нет выхода, за исключением движения вперед, во внешний мир. Трагедия рождается in extremis,[7] когда человек загнан в угол, из которого ему нужно выполнить salto mortale в направлении другого уровня бытия. Трагедия — это скачок из истории в миф; личную жизнь пронзают беспристрастные стрелы судьбы. Смертное переживание предлагает каждой жизни испытание трагедией, ибо, как это представляли себе романтики, смерть истребляет все просто личное и переносит жизнь в героическую тональность, звуки которой — не только приключение, опыт или абсурд, они означают большее — трагический смысл жизни. Трагедия и смерть обязательно переплетены друг с другом, так что смертное переживание имеет привкус трагедии, а трагическое мироощущение — это осознание смерти.
Все другие символы трансформации (например, рождение, развитие, перемены места и времени) обозначают следующую стадию. Они представляют эту стадию до того, как окончена текущая; раскрывают новые возможности, вселяют надежду, в то время как смертное переживание никогда не ощущается как перенос. Но оно и есть тот самый главный переход, который, как это ни парадоксально, говорит об отсутствии будущего. Пришел конец. Все завершилось, уже слишком поздно.
Под давлением этого "слишком поздно", зная, что жизнь проходила неверным путем и больше нет выхода, самоубийство предлагает себя самое. К тому же самоубийство — побудительный мотив для необдуманной трансформации. Это не преждевременная смерть, как определила бы его медицина, а запоздалая реакция замедленной жизни, которая вовремя не трансформировалась. И теперь эта жизнь прекращается мгновенно и сразу, так как ранее пропустила свой смертельный кризис. Душе, которая идет "не в ногу" со своей жизнью, свойственны нетерпение и раздражительность; у более пожилых людей это жизнь, которая больше не питает своими переживаниями все еще голодную душу. Ибо старость здесь воспринимается как вина и грех, требующие искупления, а потому человек — свой собственный палач. Супруг умер. Может не существовать уверенности в объединении в жизни после смерти, но все же, по крайней мере, есть надежда на это, в то время как здесь нет ничего, кроме бесплодной печали. Или есть ощущение, что ты уже умер; безразличие, говорящее: "Мне все равно, жив я или мертв". Душа уже покинула мир, сквозь который тело движется, как раскрашенная картонка. В каждом таком случае время выпало из нормального течения, и самоубийство могло бы восстановить его правильный ход.
Возникающее в процессе анализа смертное переживание часто ассоциируется с первичными образами души — анимой и анимусом. Сражения с искушениями анимы и интригами анимуса — это состязания со смертью. Подобные битвы чаще приводят к летальному исходу во взрослой жизни, нежели это могут сделать родительские угрозы негативных образов отца и матери. Вызовы — искушения и интриги — анимы и анимуса угрожают даже самой жизни организма, так как центр этих архетипических доминант носит психоидный характер, то есть связан с физической жизнью тела через эмоцию. Болезнь, преступление, психоз и аддиктивное[8] привыкание — это только некоторая часть из наиболее полных проявлений аспектов смерти архетипов анимы и анимуса. Снова и снова анимус возникает в качестве убийцы, а анима — как искусительница, которая, кажется, пролагает жизненные пути человека лишь для того, чтобы разрушить его. Психология Юнга предлагает глубокие прозрения по поводу этих специфических разносчиков смерти в душе.
В процессе анализа личность обнаруживает смерть повсюду вокруг себя, особенно в сновидениях. В них сновидец сокрушает старый порядок ножами, сжигает его и хоронит. Здания рушатся; везде гниение, черви или стены, объятые пламенем. Он идет за похоронными процессиями и попадает на кладбища. Раздаются звуки душераздирающей музыки. Сновидец видит трупы незнакомых людей, наблюдает за женщинами, погруженными в молитвы, и слышит колокольный звон. Его имя записано в семейном альбоме, метрической книге или на могильной плите. Части его тела разлагаются; хирург, садовник или палач приходят для его расчленения. Судья зачитывает приговор, священник совершает соборование. Упавшая птица лежит на спине. Появляются когтистые лапы, гробы, закутанные в саваны фигуры, гримасничающие маски с оскаленными зубами. Косы, змеи, собаки, кости, белые и черные лошади, вороны, предзнаменующие скорую смерть.
