Помню, как он первый раз поцеловал меня. Это было ранним утром. Как только старшие ушли, я прокрался к его камере дать ему лакомство. Он просунул обе руки между прутьями решетки и прижал свои губы к моим. Алек, говорю тебе, никогда в жизни я не испытывал такого озарения, как в тот момент. Пять лет уже прошло, но и теперь дрожь бьет меня всякий раз, как вспоминаю… С тех пор мы стали любовниками… Я прошел через все стадии страстной любви. С тем лишь отличием, однако, что я чувствовал старое отвращение от мысли о действительно сексуальном контакте. Этого я не делал. Это мне казалось осквернением мальчика и моей любви к нему. Но со временем это чувство также стерлось, и я возжелал сексуальных сношений с ним. Он сказал, что любит меня достаточно, чтобы даже это для меня сделать, хоть он никогда прежде не делал этого… Но как-то я не мог на это решиться, слишком сильно я его любил…» (Berkman 1970: 437–440).
Не все в тюрьме бывали столь интеллигентны, сдержаны и чисты в помыслах, несмотря на сексуальное напряжение.
Поскольку уголовный контингент в общем достаточно груб, импульсивен и несдержан, это напряжение выражается достаточно часто, неприкрыто и энергично. В общих камерах заключенные непрерывно состязаются в циничных рассказах, делятся воспоминаниями о своих сексуальных приключениях и подвигах, реальных и выдуманных. Мат нередко утрачивает свой условный характер и восстанавливает свой реальный смысл. При бранном упоминании сексуальных действий возникают в уме образы этих действий, при бранном пожелании «иди ты на…» отчетливо вырисовывается тот объект, на который говорящий посылает своего собеседника. Эта мысленная отправка оказывается гомосексуальной по смыслу.
Между тем, обычного выхода вся эта напряженность при полном отсутствии женщин найти не может. Остаются два выхода: мастурбация и гомосексуальные сношения. Однако мастурбация в условиях общей камеры неизбежно превращается в мастурбацию на людях, в совместную мастурбацию однополых партнеров, что уже носит гомосексуальный характер. Таким образом, всё сводится к одному — к стимулированию гомосексуального поведения даже вполне гетеросексуальных молодых мужчин. Достаточно, чтобы в камере оказалось один-два сильных и агрессивных человека с гомосексуальной или бисексуальной ориентацией или хотя бы с психологической возможностью расширения своей гетеросексуальной ориентации, чтобы эти тенденции были реализованы, а другие сокамерники были добром или силой вовлечены в гомосексуальную практику. Но для подавляющего большинства мужчин чьи-то сугубо сексуальные действия, происходящие тут же, на глазах, обладают естественной психологической заразительностью. При таких условиях мало кто может устоять и не втянуться в эту практику.
А. Гвидони («Солнце идет с Запада»), сидевший политзаключенным в 50-х годах, иронизирует по поводу той брезгливости, с которой политзаключенные описывают тюремное мужеложство. Создается впечатление, что все они держатся в стороне.
«Всё это совершенно искаженная картина… Можно поручиться, что молодой мужчина, оказавшись в лагере, стоит (если он не импотент) перед выбором: онанизм или гомосексуализм. Конечно о вкусах не спорят и каждый может предпочесть мастурбационный оргазм гомосексуальному. Однако ханжеские нападки на гомосексуализм ничего кроме лицемерия или половой слабости, или приверженности к онану, не выражают» (Булкин 1997: 338–339).
Однако в уголовной среде секс обретает еще одно измерение. Оно связано с насилием, агрессией и наглядным неравенством. Секс для зеков — средство добиться доминирования, установить или отстоять свое положение в зековской иерархии (см. также Johnson 1971; Buffum 1972; Борохов и др. 1990).
Тюремно-лагерная среда в нашей стране имеет четкую трехкастовую структуру. Три «масти» — они различаются, как в картах, по цвету (одежды). На верхнем этаже этой структуры находятся «воры» или «люди». Это знать уголовного мира, уголовники, пришедшие по серьезным статьям — за убийство, разбой, крупное воровство. Они обладают рядом привилегий — не работают, не занимаются уборкой помещений, помыкают всеми. Они ушивают свою униформу по фигуре и всеми правдами и неправдами они перекрашивают ее в черный цвет. Ниже этажом находятся «мужики». Они «пашут», т. е. работают за себя и за «воров» в лагерной системе трудовой повинности. Это зеки, пришедшие по менее серьезным статьям. Форма их такая, какая им выдана, обычно — синяя. Третья каста — «чушки». «Чушок» — грязный, занимается всеми грязными и унизительными работами, которыми гнушаются остальные (чистка уборных, вывоз мусора). Он абсолютно бесправен — как раб. Одет в серые рваные обноски. В «чушки» попадают психически неполноценные, неопрятные, больные кожными заболеваниями, смешные, чересчур интеллигентные.
Все три касты и спят порознь: «воры» на нижних койках, «мужики» на втором ярусе, а «чушки» — на верхних. Хорошо организованным террором «воры» держат остальных в состоянии постоянного страха. Разработана целая система наказаний. Когда «воры» избивают коллективно какого-нибудь «мужика» или «чушка» укрываться руками нельзя: будет еще хуже.
Но есть еще и четвертая каста, стоящая как бы вне этой структуры. Это «пидоры» или «лидеры» (от слова «пидораз» или «пидараз» — так малограмотные уголовники усвоили литературное обозначение «педераст»). «Пидоры» — каста неприкасаемых.
С этими нельзя вместе есть, нельзя подавать им руку, они спят совершенно отдельно. Отдельно хранится их посуда и для опознавания миска «пидора» специально помечается дырочкой («цоканая шлёмка»). «Пидоры» обязаны обслуживать «воров» и «мужиков» сексуально.
В «пидоры» сразу зачисляются те, кто попадает в тюрьму по обвинению в пассивной гомосексуальности, но по ассоциации могут туда же быть зачислены и активные гомосексуалы, пришедшие «с воли», т. е. склонные к гомосексуальности по природе (вынужденная гомосексуальность в тюрьме и в лагере не в счет, если это активная роль). Туда же могут быть «опущены» и прочие зеки за разные провинности против воровских норм поведения: за «кры-сятничество» (кражи у своих), неуплату долгов, неповиновение бандитскому руководству и т. д. Есть специальный обряд «опускания» — нужно подвергнуть человека некоторым гомосексуальным действиям и торжественной смене одежды. Но главное — сексуальные действия. Достаточно провести ему половым членом по губам или полотенцем, смазанным спермой, — и он уже «опущен».
«Опустить» могут и без всякой вины (точнее вину подыщут) — достаточно просто иметь смазливую внешность и слабую сопротивляемость насилию. Как обращаются с такими в камере, я описывал в книге «Перевернутый мир». Летом в камере душно, все раздеты до трусов. Парнишка по прозвищу Умка оказался в камере с отпетыми уголовниками, с ног до головы татуированными.
«Трусы у него разрезаны внизу и превращены в юбочку. Только возле унитаза, где лежит его матрасик, ему разрешается стоять. В остальную часть камеры позволяют проходить только на четвереньках — для уборки, которую ежедневно по три раза проводит он один.
«Умка! Танцуй!» И умка, приподняв свою юбочку, вертит голой задницей и пытается улыбаться. «Пой!» Умка поет, но скоро останавливается. «Забыл слова», — говорит он севшим от ужаса голосом. Один из отпетых берет в руку башмак: «Вспоминай!» — удар башмаком по лицу. Умка трясет головой: «Не помню…» Еще удар: «Вспоминай!» Удар за ударом. Умка бледен, шатается, но вспомнить не может. «Ладно, хватит. Становись в позу». Умка тотчас нагибается и, взявшись руками за унитаз, выставляет голый зад. Почти все обитатели друг за другом осуществляют с ним сношение, стараясь причинить боль. Наблюдатели подбадривают: «Так его! Вгоняй ему ума в задние ворота!»
Умка сначала стонет и вскрикивает при каждом толчке, а потом уже только повизгивает, точнее скулит. После каждого «партнера» он должен обмыть его, а потом садится на унитаз и быстро-быстро подмывается. И тотчас снова становится в ту же позу — для следующего…
Наконец, всё окончено. Умка в изнеможении сваливается на свой матрасик возле унитаза и засыпает. Сон его недолог. Ночью кому-то хочется еще. Он подходит и пинком поднимает Умку. Тот с готовностью занимает свою позицию. Окрик: «Не так! Вафлю!» Умка становится на колени и открывает рот…» (Самойлов 1993: 57–58).
В лагере отбор может происходить так:
«Скажем, привели отряд в баню. Помылись (какое там мытье: кран один на сто человек, шаек не хватает, душ не работает), вышли в предбанник. Распоряжающийся вор обводит всех оценивающим взглядом. Решает: «Ты, ты и ты — остаетесь на уборку», — и нехорошо усмехается. Пареньки, на которых пал выбор, уходят назад в банное посещение. В предбанник с гоготом вваливается гурьба знатных воров. Они раздеваются и, сизо-голубые от сплошной наколки, поигрывая мускулами, проходят туда, где только что исчезли наши ребята. Отряд уводят. Поздним вечером ребята возвращаются заплаканные и кучкой забиваются в угол. К ним никто не подходит. Участь их решена.
