можно лечить методами - гипнозом или даже наркозом, - воспроизводящими прерывистость этих состояний. Я просто отвергаю любую зависимость от этих состояний - и так же сознательно, как Фрейд запретил себе прибегать к ним после определенного времени, - будь то для объяснения симптома или для его лечения.
Ведь если оригинальность аналитического метода зависит от средств, откоторых ондолжен отказаться, то это потому, что средства, которые он оставляет за собой, достаточны для того, чтобы составить область, границы которой определяют относительность его операций
Его средства - речь, поскольку речь придает смысл функциям индивида; его область - конкретный дискурс, поскольку это поле трансиндивидуальной реальности субъекта; его операции - история, поскольку история представляет собой возникновение истины в реальном.
Начнем с того, что, приступая к анализу, субъект принимает позицию, более конституирующую саму по себе, чем все обязанности, которыми он позволяет себя в той или иной степени увлечь: позицию интерлокации, и я не вижу возражений в том, что это замечание может оставить слушателя в недоумении. Ибо я воспользуюсь этой возможностью, чтобы подчеркнуть, что аллокация субъекта предполагает аллокатора - другими словами, что локутор конституируется в ней как интерсубъективность.
Во-вторых, именно на основе этой интерлокации, в той мере, в какой она включает ответ собеседника, становится понятным смысл того, на чем Фрейд настаивает как на восстановлении непрерывности мотиваций субъекта. Операциональное рассмотрение этой цели показывает нам, что она может быть достигнута только в интерсубъективной непрерывности дискурса, в котором конституируется история субъекта.
Таким образом, субъект может ватицинировать свою историю под воздействием того или иного наркотика, анестезирующего сознание и получившего в наши дни название "сыворотки правды", - невольный contresens, раскрывающий всю иронию, присущую языку. Но именно потому, что она приходит к нему в отчужденной форме, даже ретрансляция его собственного записанного дискурса, будь то из уст его собственного врача, не может оказать того же эффекта, что психоаналитическая интерлокация.
Поэтому именно с позиции третьего термина фрейдистское открытие бессознательного становится понятным в плане своего истинного основания. Это открытие может быть просто сформулировано в следующих терминах:
Бессознательное - это та часть конкретного дискурса, в той мере, в какой она трансиндивидуальна, которая не находится в распоряжении субъекта при восстановлении непрерывности его сознательного дискурса.
Это избавляет от парадокса, который представляет собой концепциябессознательного, если она связана с индивидуальной реальностью. Ибо сводить это понятие к бессознательным тенденциям - значит разрешать парадокс, лишь игнорируя опыт, который ясно показывает, что бессознательное участвует в функциях идеи и даже мысли - на чем явно настаивал Фрейд, когда, не в силах избежать соединения противоположных терминов в термине "бессознательная мысль", он наделил его сакраментальным призывом:sit venia verbo. В любом случае мы подчиняемся ему, перекладывая вину, в сущности, на verbum, но на тот verbum, который реализуется в дискурсе, переходящем из уст в уста - как спрятанный предмет в "охоте за тапочками", - чтобы придать действию субъекта, получающего его сообщение, смысл, который делает это действие актом его истории и наделяет его истиной.
Поэтому возражение, выдвигаемое против понятия бессознательной мысли как противоречия в терминах психологии, неадекватно обоснованной в своей логике, рушится при столкновении с самим различием психоаналитической области, в той мере, в какой эта область раскрывает реальность дискурса в его автономии. И "eppur si muove!" психоаналитика имеет тот же эффект, что и у Галилея; эффект не фактического опыта, а экспериментального мышления.
Бессознательное - это та глава моей истории, которая отмечена пробелом или занята ложью: это глава, подвергнутая цензуре. Но истина может быть открыта заново; обычно она уже записана в другом месте. А именно:
- в памятниках: это мое тело. Иными словами, истерическое ядро невроза, в котором истерический симптом раскрывает структуру языка и расшифровывается как надпись, которая, будучи восстановленной, может быть без серьезных потерь уничтожена;
- в архивных документах: это мои детские воспоминания, такие же непроницаемые, как и документы, когда я не знаю их происхождения;
- в семантической эволюции: это соответствует запасу слов и примет моего собственного словарного запаса, как и моему стилю жизни и характеру;
- И в традициях, и даже в легендах, которые в героизированном виде несут в себе мою историю;
и, наконец, в следах, которые неизбежно сохраняются в результате искажений, вызванных связью прелюбодейной главы с окружающими ее главами, и смысл которых будет восстановлен в ходе моей экзегезы
Студент, у которого возникнет мысль, что читать Фрейда, чтобы понять Фрейда, предпочтительнее, чем читать мистера Фенихеля, - мысль достаточно редкая, правда, для того, чтобы мое преподавание было вынуждено заниматься ее рекомендацией, - как только он приступит к работе, поймет, что в том, что я только что сказал, так мало оригинальности, даже в его энергичности, что в нем нет ни одной метафоры, которая в работах Фрейда не повторялась бы с частотой лейтмотива, в котором раскрывается сама ткань работы.
С тех пор в каждый момент своей практики ему будет легче осознать тот факт, что эти метафоры, как и отрицание, чье удвоение его отменяет, теряют свое метафорическое измерение, и он поймет, что это так, потому что он действует в соответствующей области метафоры, которая является просто синонимом символического смещения, введенного в игру в симптоме.
После этого ему будет легче составить мнение о воображаемом перемещении, которым мотивированы работы г-на Фенихеля, оценив разницу в последовательности и технической эффективности между обращением к якобы органичным стадиям индивидуального развития и исследованием конкретных событий истории субъекта. Эта разница как раз и отделяет подлинное историческое исследование от так называемых законов истории, о которых можно сказать, что каждая эпоха находит своего философа, который распределяет их в соответствии с преобладающими на тот момент ценностями.
Это не значит, что различные смыслы, обнаруживаемые в общем шествии истории по пути от Боссюэ (Жак-Бенинь) до Тойнби (Арнольд) и пробиваемые зданиями Огюста Конта и Карла Маркса, ничего не значат. Все прекрасно понимают, что они мало что значат для направления исследований недавнего прошлого, равно как и для обоснованных предположений о событиях завтрашнего дня. Кроме того, они достаточно скромны, чтобы отложить свою уверенность до послезавтра, и не слишком ханжески, чтобы допустить ретушь, позволяющую предсказывать то, что произошло вчера.
Если для научногопрогрессаих роль слишком мала, то интерес к ним заключается в другом: в их весьма значительной роли идеалов. Именно это побуждает меня провести различие между тем, что можно назвать первичными и вторичными функциями историзации.
Ведь если сказать о психоанализе или истории, что, рассматриваемые как науки, они обе являются науками о конкретном,
