декоративное лежбище — парад перед огнём — пламя. Такой порядок. Такой процесс. Процессы кажутся случайными, пока не начинаешь их разделять на маленькие шаги. Крохотные понятные движения делают сложный процесс элементарным. И тогда открывается, что ты держатель каждого процесса от прорастания семени до пламени печи.
Пёс подозрительно бодро тянул поводок вперёд по коридору глубокой тропинки, вытоптанной в каменном мартовском снегу. Мы только что вошли в лес за посёлком и одна псовая сила, тяга, торопливость, могли означать зайца или белку. Я не отпустил пса и шёл позади, старательно не падая на скользком пути, со своими старыми сапогами и высоко размещённым центром тяжести. Заяц — страшный зверь. Собака ломанётся через все кусты и поваленные деревья, и долго потом не придёт, не будет слушаться зова. Зайца не догнать. Он разрушает собачью дисциплину. Может спровоцировать забег на дорогу с машинами или в соседнюю деревню с дикими, не знавшими ласки, сторожевыми собаками о цепях и ранах от хозяев. Для моего высококультурного пса такие приключения не закончатся хорошо. Зайца лучше встретить в более глухом месте, не на границе деревни. А ещё лучше просто его следы. Дури из пса выйдет столько же, а рисков меньше. Один заяц способен весь лес покрыть следами. Белка проще. Поругается с высоты. Поцокает. Поскачет. Белку не достать. Белку мы видим чаще, чем зайца. Думаю, что в этот раз это не она. Слишком уж сильный интерес показывает натянутый поводок. Идём далее. Тут и я замечаю что-то пушистое пробежавшее от ствола к стволу. Гигантская белка? Кот! Это самый обычный толстый домашний кот, ярко-рыжий с уплощённой мордой. Вышел в лес, турист. Старательно лезет от нас на дерево. Собакен стоит по стойке смирно опираясь на ствол и лает. Лай-вой хриплый и басовитый. Он запускает каскад лая в деревне за прудом. Неведомый для деревенских заводила провоцирует ансамбль самодеятельности за каждым забором. Мой пёс не слышит их, всё внимание к коту на дереве. Кот молчит. Его доля — держаться за ветки и греться в своей шкурке. Сегодня необычно холодно для начала весны. Минус тринадцать. Я даю псу немного повыделываться, показать, что он великий охотник и после отвожу от ствола на глубокую тропинку и мы продолжаем углубляться в хвою. Кот на высоте третьего этажа кажется видел всё это не раз. Он остаётся. Не слезает. Где-то твой хозяин, полный жира и крови, озадаченно зовёт: «кыс-кыс». Снег в лесу оседает, утрамбовывается, спрессован в наст выдерживающий мои килограммы. Сплошным ворсом везде иголки. Они выглянули из-под снега бесконечной армией спичек, что придаёт тому серый оттенок. Также родились и торчат на поверхности снега ранее невидимые шишки, какашки и мелкие ветки. Словно только вчера все деревья одновременно скинули веточки, кору и семена. Снег уходит вниз, оголяя свою начинку, осадок зимы. Самое твёрдое на нём — это тропинка. Мраморной прочности. Собака отпущена и мне остаётся только подзывать иногда, ради повторения какой-нибудь команды и дарения вкусняшек. Мелко нарезанные кубики сухого говяжьего лёгкого. Ничего лучше в мире не придумали для тренировки собак. Отлучившийся пёс даёт мне пару минут рассмотреть заброшенный пионерский лагерь. Настолько старый, что сквозь котельную проросло высокое дерево. Стоит с девяностых, полагаю. Тридцать пять лет экранизации «Сталкера». Можно снимать продолжение, тридцать пятую серию. Обрушенные корпуса, дикий сад, упавший забор. Людей смыло потопом времени. Но контуры всех зданий и дорожек угадываются. Какой-то завод-миллионер строил своим деткам на века. Из домиков вынесено всё. Нет даже обломков дверей, рам или стекла. Ни одного висящего провода, ни одной целой доски, розетки, выключателя. Что-то лежит под снегом, но сегодня не проступает ничего. Очень давно заброшенный объект. Скоро растает вода, проснутся местные жители — клещи. А пока нет никого. Кот и тот не дошёл, задержался на дереве. Я слушаю как возбуждённо перекликаются птицы. Одни только ищут пару, большинство строят гнёзда. Опускающийся снег выставляет им свои сокровища. Шерсть собак, которых расчёсывали на прогулках, утеплитель, заброшенный сюда ветром, варежки. Птицам не нравится моё присутствие, ещё меньше собачье. Горячая пора, миссия жизни, размножение. А тут мы, с тренировками и дневником природы. Оставляю на нехоженном насте след протекторов, отпечаток своих грубых выносливых сапог. Рядом совсем мало вмятых в старый белый ковёр следов пса. Совсем нет следов других людей, этих странных, никогда не выгуливающих своих собак людей. Начинаю бросать псу шишки, за которыми он скачет как будто щенок. И так, шишками, указываю направление в более безопасную часть леса. Безопасную, для меня это значит, без людей. Нет страшнее на свете никого, чем человек.
В этот день ничего примечательного не произошло. Меня счастливо миновала ноша говорить или звонить людям. Они называют это детокс. Жалко, что скоро на работу, возвращение в городскую квартиру, и всё накопленное гармоничное тепло от пса обнулится.
Как сложно сейчас читать стихи. Какими примитивными кажутся рифмы. Теперь рифма падает на слова из одной части речи. Глагольные рифмы — умопомрачительный отстой. Рифмы, ломающие строй. Начало в одном сложении, конец в другом. Как непрофессионально. Как далеко от мастеров, живших всего-то сто лет назад. Конечно, у тех мастеров была фора. При их жизни тектонические плиты лезли одна на другую и вызывали такое возмущение в природе, что слова произнесённые или только подуманные слагались стихом. Иначе они не могли выдыхать слова. Буквы запрещали, империями завтракали. Они придумывали язык заново. Иначе было ничего не сказать. Иначе сердце не стучалось. У них было открыто окно. Им дул ветер и приносил новое слово чтобы описать новое увиденное. Не было им ни указа, ни черты, где есть конец. Где остановиться фантазии. Серебрились бесконечностью тока слов. Отлили свой Серебряный век. Прямо в заготовку-землю. Слили из горла, наступили в лужу серебра и разнесли его кто куда. Поэты. А потом все умерли назло нам. Чтобы никто не повторил, чтобы плели теперь белый стих, серый, чёрный, но никогда бы не достигли той серебряной высоты. Узкого пика, на котором не удержаться, не устоять, с которого падать так высоко, что исход полёта понятен. Какие жалкие теперь стихи. Даже не бронзовые, даже не картонные. Теперь, в помощь искусственному интеллекту, не получается сочинять, как раньше. Не серебрится. Не блестит. Терпеть не могу поэтов, рождённых после. Читать не могу напечатанных после. Выучить не могу, запомнить их вопли и инвалидность языка. Что
