Итак, вот что, любезный Кевис, передай Эвену; передай ему также прощальный от меня привет, и если он мудр, пусть он следует за мною. Я же, как кажется, ухожу от вас сегодня, потому что так хотят афиняне[36].
В противоположность точке зрения Сократа, теория Платона почти буквально предвосхищает теорию сновидений Фрейда:
Из удовольствий и пожеланий не необходимых некоторые кажутся мне противозаконными: они, хотя, должно быть, внедрены во всякого, однако ж, ограничиваемые законом и наилучшими пожеланиями, при содействии ума, у одних людей либо совершенно исчезают, либо умаляются в количестве и слабеют, а у других становятся сильнее и многочисленнее.
– Какие же это разумеешь ты последние-то? – спросил он.
– Те, которые возбуждаются во время сна, – отвечал я. – Тогда как одно начало души – разумное, кроткое и правительственное – спит… и, прогнав сон, старается идти и удовлетворять своим требованиям, – ты знаешь, в таком состоянии оно, отрешенное и отбросившее всякий стыд и разумность, отваживается делать все; так что, если вздумает, не медлит решимостью сместиться хоть с матерью, хоть с кем другим из людей, богов и животных, или кого-нибудь убить, и не удерживается ни от какой пищи; одним словом, не оставляет ни безумия, ни бесстыдства.
– Ты весьма справедливо говоришь, – сказал он. – Но кто, думаю, ведет себя здраво и рассудительно и отходит ко сну, возбудивши в себе разумную свою природу, напитав ее прекрасными мыслями и рассуждениями и надумавшись сам с собою, а от пожелательной своей стороны устранив и недостатки и излишества, чтобы она спала и шумливо не обеспокоивала лучшей части ни весельем, ни печалью, но позволяла ей одной, самой по себе, в ее чистоте, стремиться к созерцанию чувством того, чего она не знает, – в прошедшем ли то, в настоящем или будущем; кто подобным образом укрощает и раздражительную природу, чтобы она отходила ко сну невзволнованная и ни на кого не разгневанная, и, усмирив, таким образом, эти два вида, сообщает движение третьему, заключающему в себе разумность, и успокаивается в нем: тот во сне, знаешь ли, близко коснется истины, и не будут мечтаться ему тогда противозаконные видения… Я совершенно так думаю, – сказал он. – Но мы слишком далеко увлеклись, говоря об этом. То, что нам хочется знать, состоит в следующем: в каждом из нас, сколь бы кто ни казался умеренным, есть некоторый род пожеланий жестоких, диких и беззаконных, что обнаруживается во сне.
Смотри же, дело ли я говорю, и соглашаешься ли ты?
– Да, согласен.[37]
Рассматривая сны как проявления иррационального, животного начала, Платон, как и Фрейд, делает одну оговорку, которая в некоторой степени ограничивает его теорию. Он допускает, что, если человек засыпает в спокойном и умиротворенном состоянии, его сновидения будут наименее иррациональны. Это представление, однако, не следует смешивать с дуалистическим подходом, согласно которому сны рассматриваются как выражение и рационального, и иррационального начала в человеке; Платон видит в них главным образом выражение дикого и ужасающего, в меньшей степени проявляющегося лишь в людях, достигших наивысшего уровня зрелости и мудрости.
Аристотель в своих представлениях о природе сновидений подчеркивает их рациональную природу. Он считает, что во сне мы способны тоньше распознавать мельчайшие физиологические проявления и что во сне нас занимают намерения и принципы осуществления действий, и мы воспринимаем их яснее, чем в состоянии бодрствования. При этом он не считает, что все сновидения должны иметь какой-то смысл; напротив, многие из них случайны и не заслуживают того, чтобы их считать предсказаниями. Эта установка отражена в приводимом ниже отрывке из его сочинения «О дивинации»:
Итак, сновидения следует рассматривать либо как причины событий или их знаки, либо как совпадения; либо как все или некоторые из этих трех, либо только как одно из них. Я употребляю слово «причина» в том смысле, в каком луна есть (причина) солнечного затмения, или в том, в каком усталость есть (причина) болезни; «знак» – (в том смысле, в каком) вхождение звезды (в тень) есть знак затмения, или (в каком) несвязность речи есть знак лихорадки; под «совпадением» же я понимаю, например, то, что солнечное затмение происходит в тот момент, когда кто-то совершает прогулку; прогулка не есть ни знак, ни причина затмения, и затмение не есть (причина или знак) прогулки. Следовательно, совпадение никогда не подчиняется всеобщему или обычному правилу. Можем ли мы, таким образом, сказать, что одни сновидения суть причины, другие – знаки того, что происходит, например, в организме? Как бы то ни было, даже ученые-врачи велят нам обращать пристальное внимание на сновидения, и такого взгляда стоит придерживаться не только практикам-врачам, но также и теоретикам-философам. Ибо днем мы не замечаем движений, происходящих (в организме), если только они не очень значительны и резки, рядом с более сильными бодрственными движениями. Во сне происходит обратное, ибо тогда даже малозначащее кажется значительным. Это ясно из того, что часто случается во время сна; например, спящие представляют, что их поражает гром и молния, тогда как в действительности их слуха достигает лишь слабое позвякивание; им грезится, что они наслаждаются медом или иными сладостями, тогда как это лишь капелька слюны движется по (пищеводу); им кажется, что они идут через огонь и они чувствуют жар, тогда как на самом деле происходит лишь незначительное согревание той или другой части тела. Пробудившись, они видят все это таким, как оно есть в действительности. Но поскольку всякое событие начинается с малого, так, очевидно, обстоит дело и с болезнями, и другими страданиями, которые должно будет вскоре испытать наше тело. Таким образом, очевидно, что такое начало более заметно во сне, чем во время бодрствования.
Мало того, вполне вероятно, что что-либо из предстающего нам во сне, может даже явиться причиной сходных с этим действий. Ибо когда мы собираемся совершить действие (в бодрственном состоянии), либо совершаем его, либо уже совершили, мы часто обнаруживаем, что эти действия занимают нас во сне, или мы во сне совершаем их; это происходит из-за того, что действие в сновидении движется по пути, проложенному для него исходными действиями, совершаемыми днем; это так, но может также случиться обратное, когда движения, впервые возникшие во сне, дают начало действиям, которые совершаются днем, ибо возвращение этих действий днем также идет по пути, проложенному для них ночными видениями. Таким образом, весьма возможно, что некоторые сновидения могут быть знаками и причинами (будущих событий).
Большинство из (так называемых пророческих) сновидений следует, однако, относить просто к совпадениям, в особенности те, которые нелепы, а также такие, на осуществление которых тот, кто видит сон, не имеет влияния, например в случае, когда человеку снится морское сражение или нечто происходящее вдали от него. Что касается этого случая, то здесь, естественно, дело обстоит так же, как бывает, когда человек, сказав о чем-то, обнаруживает, что то, о чем он говорил, произошло. Почему же, в самом деле, это не может произойти во сне? Скорее всего, многое такое должно происходить. Как упоминание о каком-либо человеке не является ни знаком, ни причиной появления этого человека, таким же образом сновидение не является для того, кто его видит, ни знаком, ни причиной его (так называемого) осуществления; это лишь простое совпадение. Следовательно, многие сновидения не «сбываются», ибо совпадение не подчиняется ни всеобщему, ни обычному правилу.[38]
Римская теория сновидения во многом следует принципам, разработанным в Греции; но не всегда достигает такой ясности и глубины, которую мы находим у Платона и Аристотеля. Представления Лукреция, отраженные в его поэме «О природе вещей», близки к теории исполнения желаний Фрейда, правда, Лукреций не делает такой упор на иррациональную природу этих желаний. Он утверждает, что сюжет сновидений определяется тем, что волнует нас наяву, или физиологическими потребностями, которые во сне находят удовлетворение:
Если же кто-нибудь занят каким-либо делом прилежно,
Иль отдавалися мы чему-нибудь долгое время,
И увлекало наш ум постоянно занятие это,
То и во сне представляется нам, что мы делаем то же:
Стряпчий тяжбы ведет, составляет условия сделок,
Военачальник идет на войну и в сраженья вступает,
Кормчий в вечной борьбе пребывает с морскими ветрами,
Я – продолжаю свой труд и вещей неуклонно природу,
Кажется мне, я ищу и родным языком излагаю.
Да и другие дела и искусства как будто бы часто
Мысли людей, погрузившихся в сон, увлекают обманно.
Если подряд много дней с увлечением играми занят
Был кто-нибудь непрерывно, мы видим, что, большею частью
Даже когда прекратилось воздействие зрелищ на чувства,
Все же в уме у него остаются пути, по которым
Призраки тех же вещей туда проникают свободно.
Так в продолжение дней эти самые призраки реют
Перед глазами людей, и они, даже бодрствуя, видят
Точно и пляски опять и движения гибкого тела;
Пение звонких кифар и говора струн голосистых
Звук раздается в ушах, и привычных зрителей видно.
Сцена открыта опять и пестреет блестящим убранством.
Вот до чего велико значение склонностей, вкусов,
Как и привычки к тому постоянному делу, которым
Заняты люди, а кроме людей и животные также.[39]
Наиболее стройная теория изложена в сочинении Артемидора о толковании сновидений (2 в. до н. э.), оказавшем значительное влияние на средневековые представления. Он считает, что сновидения подразделяются на пять категорий, отличающихся своими признаками:
