Дальше, от года до полутора лет, малыш учится ходить и говорить, таким образом, он постигает новое измерение самостоятельности: вещи не должны больше служить, они могут быть завоеваны, окружение влечет быть обследованным, экспериментально проверенным, а то, что невозможно взять самому, можно назвать словами, попросить или потребовать у взрослых. Если ребенок испытывает доверие к обоим родителям, то он ничего не боится, едва ли испытывает боль, когда падает, и он все больше предпочитает новые приключения привычному физическому контакту с матерью. Но с возрастанием моторных возможностей то здесь, то там вдруг возникают «запрещающие таблички»: не подходи к открытому окну, не трогай чайник, не нажимай кнопки стереоустановки, не рисуй на обоях, иди спать и т. д. Это все равно, как если бы вы выиграли автомобиль, а вам не позволяют на нем ездить. Ребенок начинает сопротивляться, он усиливает свое стремление к автономии и начинает бороться с родителями за власть. Однако проходит совсем немного времени, и он вдруг понимает, что явно переоценил свои возможности: ботинки не зашнуровываются, дверь не открывается, игрушечные часы не заводятся, а убежав от мамы, он не может найти обратной дороги. В полтора года малыш понимает вдруг, что поторопился со своей самостоятельностью и он вновь усиленно ищет близости мамы.
Эта фаза «нового приближения» характеризуется новой зависимостью, ребенок как бы говорит матери: «Пока я был с тобой одно целое, я мог все. Сейчас я вижу, что без тебя я беспомощен. Но я не хочу терять свою автономию и менять ее на старую зависимость, поэтому ты должна оставаться рядом и следить за мной, чтобы я мог в любой момент рассчитывать на твою помощь, ты должна давать мне силы и делить со мной мои переживания». Но как часто это приводит к печальным недоразумениям! Мать, уже так было радовавшаяся возросшей самостоятельности своего малыша, не может ничего понять, она досадует и раздражается оттого, что ребенок вновь хватается за ее юбку. При этом она не понимает одного: в этом возрасте ребенок, хотя уже и знает ее как определенную персону, но он все еще сохраняет иллюзию, что она может и должна исполнять все его желания, в том числе не высказанные словами, как это было когда-то в «симбиотическом раю», и если она этого не делает, то моментально теряет в его глазах свою материнскую суть, то есть из «совсем доброй» превращается в «совсем злую». Это типично для данного возраста и не только в отношении матери. Он видит ограниченность собственных возможностей, постоянно сталкивается с запретами, установленными средой, репрезентантом коих является в первую очередь как раз мать, тогда в нем сталкиваются автономные и регрессивные потребности. Для двухлетнего малыша это совершенно нормально приписывать собственные недостатки не себе, а объекту и последний кажется тем злее, чем больше гнев и злость самого ребенка. Это, в свою очередь, еще более активизирует его агрессивность, и ребенок отчаянно борется — как умеет — за то, чтобы получить обратно свою «добрую», все исполняющую маму. Ведь психической сутью всех ссор (и взрослых тоже) является именно это стремление вновь получить свой «добрый объект». В это время внутренний мир ребенка соответствует восприятию мира психотиками. (То есть психотиками становятся как раз те, чье внутреннее, психическое развитие — на фоне роста физических и умственных способностей — в силу печальных жизненных обстоятельств задержалось именно на этой фазе развития.) Границы между «я» и объектом размываются (кто сейчас зол — я или мать?), и мать превращается в чудовище, в опасного врага.
Но если все нормально, то через несколько минут малыш начинает понимать, что он не будет уничтожен «злой матерью», что она, хоть и запрещает, но все равно продолжает его любить и остается доброй. Так ребенок со временем начинает осознавать разницу между своими собственными чувствами и чувствами другого человека. Фигдор придает огромное значение тому стилю, в котором производятся отказ или запрет[8]. В ответ на просьбу ребенка купить ему новую игрушку родители порой реагируют возмущенно: «Как ты только смеешь желать новых покупок, когда ты знаешь, что у нас так мало денег!» (или нечто в этом роде). А ведь можно сказать совсем по-другому: «Я понимаю, милый, как тебе этого хочется и я бы с удовольствием исполнила твое желание, но, к сожалению... и т. д.». Итак, две формы отказа. Какую из них предпочли бы вы сами, будь вы на месте ребенка? Согласитесь, вторая далеко не так обидна, потому что она затрагивает лишь «внешнюю сторону», т. е. удовлетворение желания, не посягая на право ребенка желать. Говоря: «Как ты смеешь желать», мы практически говорим ребенку: «Эге, дорогой, да с тобой явно что-то не в порядке! В тебе что-то не так, ты какой-то неправильный...». Имеется в виду, что «правильные» никогда не имеют желаний, которые шли бы наперекор обстоятельствам. А то и вовсе не должны иметь никаких желаний. Как часто приходится слышать похвалы всяким формам аскетизма! Фигдор отмечает, что воспитательный стиль некоторых родителей вообще напоминает ожидание от детей какой-то «святости», полного и сознательного отказа от всех жизненных соблазнов (а также от собственной агрессивности). Но те, кто знает о силе, интенсивности и неотложности детских желаний, а также об их грандиозной роли для всего психического развития, знают так же, как важно признать за ребенком право на желания и запросы. Фигдор предупреждает, если вы не хотите нанести своему любимому чаду непоправимого психического вреда, если вы хотите, чтобы ребенок ваш вырос здоровым человеком, никогда не запрещайте детям желать. Отказывая — по каким-либо причинам — в исполнении желания, не отказывайте детям в их святом праве на желание. Мы все имеем право желать, пусть даже исполнение некоторых наших желаний и невозможно.
Если отношения остаются в основе своей благополучными, то к трем годам малыш приобретает ту способность, которая в психоанализе называется «константой объекта». Это значит, что ребенку стало ясно, что, несмотря на зависимость, мать и он остаются двумя разными существами, и он уже способен различать, что именно в его чувствах относится к нему самому, а что исходит от матери. А самое главное — он приобрел уверенность, что мама его — добрая и оберегает его даже тогда, когда она на него сердится или отчитывает за проступок, а если она уходит из дому, то обязательно вернется, потому что она любит своего ребенка. Так зарождается амбивалентность объектных отношений, то есть ребенок начинает понимать, что один и тот же человек обладает разными качествами, что не мешает ему этого человека любить (несмотря на то, что порой он его и ненавидит), и ему не надо бояться потерять его или думать, что он уже потерян. Итак, «константа объекта» относится к тем завоеваниям, которые прежде всего необходимы для здорового психического развития.
Трагическая ошибка, совершаемая родителями в фазе нового приближения, заключается в том, что они воспринимают колебания между потребностью ребенка в автономии и его зависимостью, часто выражающуюся в отчаянной и порой агрессивной борьбе за власть и за «добрую маму», в качестве «настроения» и капризов и отвечают на них настоящей войной: «Мы еще посмотрим, кто здесь главный!». Как если бы они имели дело с противником, равным себе — умственно и физически. А между тем каждая такая ссора активизирует механизмы проекции и расслоения, то есть, как говорилось выше, ребенок продолжает видеть объект то «совсем злым», то «совсем добрым», приписывая другому свою собственную злость, что катастрофически задерживает его психическое развитие.
Вернемся однако к «отчуждению» Михи. Мы отметили, что он к своим восьми месяцам уже интегрировал совокупность приятных, а порой и неприятных переживаний в представление об одной персоне — матери. Через некоторое время можно видеть, что личико его сияет и при узнавании отца. Через какое именно время, это зависит от интенсивности их отношений. Итак, он научился уже отличать отца от матери. Но это пока означает лишь то, что его представления о матери получили «второе лицо»: для младенца мать и отец — это одно целое, поскольку внешне различные персоны заключают в себе одни и те же качества. Вначале отец является не чем иным, как второй матерью, а в матери содержится что-то, что связано с отцом или с другими персонами.
А вот вторая характерная черта этого возраста: ребенок на этом этапе в состоянии вступать в отношения лишь с одной персоной. Сколько бабушек, теть и отцов чувствовали себя ранеными по этой причине — их милый ангел, который только что так лучезарно тебе улыбался, не хочет больше смотреть в твою сторону потому только, что мама вновь появилась в комнате. Этой же причиной объясняется и то, что ребенку так трудно бывает перейти с рук матери на другие руки.
