Первый фактор интуитивно понятен, потому что мы почти все ему подвластны, но понятен лишь эмоционально. Объяснить-то его логически, разумом, как раз непросто. Этолог В.Р.Дольник в своей книге «Непослушное дитя биосферы» стремится найти эволюционное объяснение предпочтению молодости в сексуальном выборе человека. Ведь у других животных его нет.
«Ясно, что идеальный образ самки в мозгу самца соответствует образу самок, во-первых, в состоянии половой готовности, а во-вторых, в расцвете жизни, то есть не юных. И действительно, у животных, включая обезьян, молодым самкам самцы предпочитают более зрелых. Почему же у человека юные женщины выигрывают конкуренцию у тех, кто старше? И мало того, почему взрослые женщины с помощью всех возможных ухищрений стремятся замаскировать себя под очень-очень молодых?»
(Schmidgall 1997: 271–272)
Объяснение Дольника таково:
«Юные девы несут на себе признаки полового созревания. Это тонко натянутая под действием недавно образовавшейся жировой прослойки кожа, припухшие от прилива крови губы, налитая грудь и прочее. Когда-то у обезьяньих предков эти признаки возникали многократно за жизнь особи, в каждый репродуктивный сезон. И инстинктивная программа мужчины на них настроена. Но у женщин они в подлинном виде возникают один раз, в юности, а всю жизнь сохраняется их подобие. Но не точное. Получается, что предпочтение юных не имеет никакого биологического смысла, это эффект сохранения у мужчин в неизменном виде древней программы в сочетании с изменившимся обликом женщины».
(Дольник 1994: 114–115)
Вероятно, эта программа, функционально объяснимая у гетеросексуалов, сохраняет свое действие и у части гомосексуалов, хотя женский облик для них уже не имеет значения. О среднем гее Джон Престон сказал:
«Он не педофил в классическом смысле этого слова, но его, право, влекут ситуации между мужчинами, которых он видит равными, когда возрастная разница повышает их эротическую привлекательность».
(Preston 1984: 369)
Что касается культа юности, специфического для геевской субкультуры, то он сложился под действием ряда причин. Первая — органическая. Именно у юноши уровень выработки сексуальных гормонов — самый высокий, соответственно сексуальность чрезвычайно велика, а это придает ему особую сексуальную возбудимость и привлекательность, сексапил. Вторая причина — ситуационная. Она связана с общим ростом молодежного самосознания и усилением позиций молодежи в обществе как раз в годы сложения геевской субкультуры. С конфликтом поколений, с молодежным бунтом 1968 года. С лозунгами «Не верь никому после сорока».
С нередкими тогда пожеланиями «жить только до сорока». Это тогда произошла смена киногероев — на смену зрелым и прошедшим войну мужчинам пришли мятежные и упивающиеся любовью юноши. А третий фактор характерен именно для геевской субкультуры. Это возведение сексуальных качеств в ранг высших ценностей, выше всех других, оценка человека прежде всего с точки зрения его сексуальных качеств, нередко — чисто физических (большой член, неутомимость в сексе, высокая техника секса). Геи, можно сказать, существуют в атмосфере вечной юности. Они видят себя юными и хотят общаться только с юношами.
«Для многих геев, — пишет Силверстайн, — старение это тема, которую немыслимо упоминать. Они считают, что после сорока жизнь кончена. Это достойный сожаления признак низкой самооценки, ибо приравнивает сексуальную идеализацию к человеческой ценности вообще».
(Silverstein 1981: 266)
В журнале «Адвокейт» приводится отзыв молодого гея о его пожилом соседе:
«Я никогда не знал его имени. Он жил где-то этажом выше нас, скорее анонимно… Я только знаю о нем несколько вещей. Он носил слишком много колец. Он любил кошек и Моцарта… И он отпугивал меня до полусмерти. Это потому, что он был тем, чем, как я боялся, я становлюсь, — бабушкой».
(Kantorowitz 1976)
«Возрастная сегрегация» — называет это автор книги «Седой гей».
(Bergеr 1982:29–30)
Можно сказать, что геи создали субкультуру, неуютную и убийственную для них самих, хотя многие из них начинают понимать это только по мере взросления, становясь старше и мудрее. Тогда они открывают для себя ту истину, что и помимо секса есть то, ради чего стоит жить, и более того — что и для старых людей в интимной жизни, вопреки геевской субкультуре и вне ее, сохраняются возможности сексуальных утех.
В очерке «Эти вымирающие поколения» Сеймур Клайнберг восхищается группой неимоверно старых гомосексуалов, продолжающих почти до самой смерти сексуальную практику друг с другом. Он рассуждает:
«Когда кто-то старик и гей, он всегда и везде несет груз общественного безразличия или презрения вдобавок к пожизненному притеснению как гомосексуала или лесбиянки. В обсуждении этой темы с людьми, которых я интервьюировал, один вопрос был главным:
Труднее ли геям встречать старость? Ответ звучал ободряюще: «Нет, не особенно». Даже если учесть пресловутую увлеченность юношеством среди геев. В некоторых случаях принадлежность к геям даже делает старость более легкой. Для людей, которым далеко за шестьдесят или семьдесят, жизнь в качестве геев в этом столетии и то, что они выжили после таких несчастий, облегчает травму старости. Долгая жизнь в подполье часто закаляет человека; некоторые даже более счастливы, чем их гетеросексуальные сверстники, для которых вдовство и одиночество, как и утеря социального места — заключительное горе».
(Kleinberg 1984: 178)
Однако многим сексуальное общение со сверстниками — такими же стариками — весьма слабое утешение, хотя сейчас есть и журнал, специально пропагандирующий такой «утешительный» секс. Но есть и более сильные высказывания в пользу оптимистической перспективы старения — о том, что и общение с молодежью не для всех закрывается.
«Понятно, — пишет антрополог Шнеебаум, — что на подходе к шестидесяти Джордж начал беспокоится насчет своей привлекательности для других, насчет того, что его станут воспринимать как старого и нежеланного. Это время, когда большинство мужчин и женщин чувствуют, что их сексуальная жизнь убывает или приходит к концу, как бы их железы ни твердили им о противоположном. В течение всей жизни нам приходится верить, что старение означает уменьшение сексуальной тяги и желания. Лично я, в мои шестьдесят один, более удовлетворен собой, чем в любой другой период моей жизни, и нахожу, что молодые люди льнут ко мне так, как никогда до того. Неважно, как эта перемена произошла — что пришлось пройти через разные болезненные «обряды перехода»; факт состоит в том, что по крайней мере сейчас в моей жизни кое-что созрело из того, что было посеяно».
(Schneebaum 1969)
Геевская субкультура предлагает геям в старости только одну панацею — проституцию, то есть секс без взаимности, секс без любви, даже без простой привязанности. Это отмечают Даннекер и Рейхе: «Проституция — оборотная сторона фетишизации юности» (Dannecker und Reiche 1975: 131). Многих это не может устроить. Гарвардский психолог Браун жалуется, что в старости пришлось пользоваться услугами хастлеров (Brown 1996). Что же способно дать другую перспективу?
Прежде всего, конечно, сохранение здоровья, силы, опрятности и чувства собственного достоинства. Это как раз то, что в рамках геевской субкультуры, с ее барами, алкоголем и наркотиками, ночной жизнью и венерическими болезнями, сохраняется меньше всего. Во-вторых, старик становится привлекательным для молодых в том случае, если он накапливает к этому возрасту богатые знания и умения и щедро делится ими, если с его именем связаны выдающиеся достижения — словом, если он оказывается чрезвычайно интересным человеком.
Тогда эти качества компенсируют всем известные недостатки старости и создают образ, к которому неудержимо тянет молодых. В том числе и сексуально. Ведь сексуальной притягательностью обладают не только свежесть и красота, но и духовная сила, ум, воля. Разумеется, также слава и власть. «Слава — большой афродизиак», — говорил Трумэн Капоте (Clarke 1988: 422). Словом, общая аура авторитета и величия.
В разделе о притягательных отличиях я уже приводил пример сексуальной тяги рядового к офицерам. В разделе «Похищение Ганимеда» я цитировал воспоминания Карпентера о том, как он в юности посетил в Америке старого поэта Уолта Уитмена и имел с ним секс, как его «молодая жизненность» бежала в уста старика. А когда самому Карпентеру было восемьдесят (!), к нему явился молодой (двадцать с чем-то) американец Гэвин Артур, и сцена повторилась. Сохранилось описание этой сцены Артуром, ныне покойным.
