В наши дни миф успел стать разделом лингвистики. Я лишь хочу сказать, что самое серьезное, что можно сегодня о мифе услышать, опирается на лингвистику.
В связи с этим я не могу не посоветовать вам обратиться к одиннадцатой главе Структурной антропологии, сборника статей моего друга Леви-Стросса, — к главе, посвященной структуре мифов. Вы увидите, что в ней проводится та самая мысль, которую вы только что услышали от меня — мысль о том, что истина держится только на недосказанности.
Первое же серьезное исследование тех единств, как он их называет, или мифем, приводит к следующему результату — Леви-Стросс за то, что я скажу, не в ответе, так как я его тексту буквально не следую. Невозможность найти соответствие между группами связей — пакетами связей, как он определяет мифы — преодолевается, или, скажем так, заменяется, утверждением, что две противоречивые связи оказываются идентичны ровно в той мере, в которой каждая из них, противоречит, как и другая, самой себе. Другими словами, недосказанность является внутренним законом любого истинного высказывания и лучше всего воплощается это в мифе.
Можно, конечно, выразить свое недовольство тем, что мы остаемся в психоанализе на уровне мифа. Знаете ли вы, как отнеслись специалисты по мифологии к тому, как использовал психоанализ центральный, типичный для него миф, миф об Эдипе? Я думаю, что на вопрос этот вы все легко ответите. И это весьма занятно.
Есть люди, которые занимаются изучением мифов очень давно. И не нужно было дожидаться моего друга Леви-Стросса, который внес в это дело исключительную ясность, чтобы функцией мифа живо интересоваться. Существует среда, где все прекрасно знают, что такое миф, несмотря на то, что его вовсе не обязательно понимают именно так, как я только что попытался вам его очертить — хотя, с другой стороны, трудно представить себе, чтобы даже тупица не сумел разглядеть, что все, что можно сказать о мифе, сводится к тому, что истина является в нем в виде чередования прямо противоположных вещей, что необходимо поворачивать их друг относительно друга. И это относится ко всему, что было выработано с тех пор, пока стоит мир, вплоть до таких, тонко разработанных мифов высшего порядка, как миф о Инь и Янь.
О мифе можно наговорить много глупостей, потому что это область глупостей по преимуществу. А глупости, как я вам всегда говорил, они и есть истина. Это одно и тоже. Истина — она позволяет говорить что угодно. Все истинно — при условии, что вы исключите противное. Но то, что дело обстоит так, остается не без последствий.
Так вот, для тех, кто не знает, скажу, что значение, которое Фрейд придает эдипову мифу, для специалистов по мифам просто смешно. Все это представляется им совершенно неуместным.
Откуда та привилегия, которую миф в анализе получает? Первое же серьезное исследование, которое было на эту тему проделано, показало, что дело обстоит куда сложнее. В той же статье Клод Леви-Стросс, который не боится обвинения в голословности, приводит полную версию эдипова мифа. И сразу становится видно, что речь в нем идет совсем не о том, ложиться с матерью в постель или нет.
Тем не менее занятно, к примеру, что такой солидный, умный, хорошо образованный, учившийся у Боаса и примкнувший затем к Леви-Строссу исследователь, как Кребер, написав разгромную книгу о Тотеме и Табу, впоследствии, двадцать лет спустя, публикует работу, в которой замечает, что книга эта, по-видимому, должна была быть написана, что в ней что-то есть, хотя он так и не сумел сказать, что именно, и что миф об Эдипе действительно содержит какую-то изюминку. Он ничего больше не добавляет, но в связи с той критикой, которой он некогда подверг книгу Фрейда, признание это заслуживает внимания. Его собственная критика раздражала его, не давала ему покоя, тем более, что она стала всеобщим достоянием и любой студент охотно присоединялся к хору хулителей — этого он перенести не мог.
Что касается книги Тотем и табу, то не худо было бы — я не знаю, хотите ли вы, чтобы мы этим в нынешнем году занялись — изучить ее композицию. Трудно представить себе что-либо более нескладное. Если я проповедую возвращение к Фрейду, это еще не значит, что я не могу позволить себе назвать Тотем и табу нескладной. Именно потому и стоит вернуться к Фрейду — нужно понять, что если у человека, умевшего думать и писать так, как он, выходит из под пера нечто до такой степени нескладное, на это должны быть свои причины. Я не хотел бы примешивать сюда Моисея и монотеизм — не будем сейчас о нем говорить, так как разговор о нем нам как раз еще предстоит.
Как видите, я постепенно навожу у вас в головах определенный порядок, хотя и не пытался вас сразу провести в дамки. Я в свое время проделал, конечно, всю эту дорогу сам, помощников у меня не было — некому было объяснить мне, что такое образования бессознательного или, скажем, объектное отношение. Вы подумаете, что теперь я просто выделываю фокусы вокруг Фрейда. На самом деле, речь идет совсем о другом.
Попробуем понемногу разобраться в том, какую роль играет у Фрейда миф об Эдипе. Поскольку торопиться мне некуда, я тему эту сегодня не закончу. Рассуждать о ней я могу без устали. Так что буду говорить как Бог на душу положит, и посмотрим, куда это мало-помалу нас приведет.
4
Начну с конца и скажу сразу, к чему я клоню, так как не вижу причины не открыть карты. Я, собственно, собирался вести дело совсем иначе, но так будет, по крайней мере, какая-то ясность.
Я не собираюсь утверждать, будто от эдипа нет никакого проку, или отрицать, что он имеет к тому, что мы делаем, какое-то отношение. Психоаналитикам от него проку нет, это точно, но поскольку психоаналитики не обязательно таковыми являются, это еще ни о чем не говорит. Психоаналитики все больше и больше занимаются тем, что, на самом деле, необычайно важно — ролью матери. И я к подобным вещам уже начал искать подход.
Роль матери — это ее, матери, желание. Это самое главное. Желание матери не является чем-то таким, что можно снести с безразличием, что оставляет вас равнодушным. Оно всегда чревато какой-то порчей. Огромный крокодил, у которого ты во рту — вот что такое мать. И никогда не знаешь, не взбредет ли ей в голову свою пасть захлопнуть. Вот что оно такое, желание матери.
Я попытался, однако, объяснить вам, что кое на что рассчитывать все же можно. Я говорю сейчас простые вещи, я импровизирую. Существует там, в пасти, наготове некий валик — каменный, разумеется — который не дает ей закрыться. Это то, что называют фаллосом. Этот валик поможет вам в случае, если пасть все-таки захлопнется.
Все это я уже объяснял в свое время — в то время, когда я говорил для людей, к которым нужен был щадящий подход, для психоаналитиков. Чтобы они поняли, нужно было прибегать к таким вот грубым примерам. Впрочем, они перестали меня понимать. Именно на этом уровне говорил я с ними об отцовской метафоре. Я никогда не говорил об эдиповом комплексе иначе, как в этой форме. Это говорит о чем-то, не правда ли? Я сказал, что это отцовская метафора, в то время как Фрейд представляет нам вещи совершенно иным образом. Он настаивает, в частности, что история эта, история с убийством отца первобытной орды, эта дарвиновская благоглупость, действительно имела место. Отец орды — можно подумать, что кто-нибудь о нем, об этом отце орды, что-нибудь знает. Орангутангов мы видели, но никаких следов отца первобытной орды никто пока еще не встречал.
Фрейд придает значение тому, что это было на самом деле. Для него это важно. Он специально написал Тотем и табу, чтобы это сказать — сказать, что это действительно произошло и что отсюда все началось. То есть все наши беды — и беда быть психоаналитиком в том числе.
Это поразительно — мог бы найтись хоть кто-нибудь, кого бы вопрос об отцовской метафоре хоть немного задел, кто сумел бы хоть немного в него углубиться. Мне всегда хотелось, чтобы хоть кто-нибудь сделал шаг вперед, проложил мне колею, указал дорогу. Но этого, так или иначе, не случилось, и вопрос об эдипе так и остается не затронутым.
Я сделаю несколько предварительных замечаний, потому что в этом деле от нас требуется предельная четкость. Уловками тут не отделаешься. Есть вещь, в которой мы, психоаналитики, поднаторели — это умение отличить явное содержание от латентного. В этом наш опыт и заключается.
Для анализирующего пациента, место которого на схеме здесь, в $, содержание — это его знание. Он пришел сюда, чтобы узнать то, чего он, зная это, в то же самое время не знает. Это и есть бессознательное. Для психоаналитика латентное содержание находится с другой стороны, в S, Для него латентное содержание — это истолкование, которое он собирается предложить — не в качестве знания, которое мы у субъекта находим, а в качестве того привходящего, что сообщает ему смысл. Замечание это может некоторым психоаналитикам оказаться полезным.
