Ни одно из исследований нельзя считать идеальным, но их результаты позволяют предположить, что интроверсия и экстраверсия, как и другие важные личностные качества (такие как конформность и добросовестность), в 40–50 процентах случаев обусловлены генотипом человека{15}.
Но является ли биологическое объяснение интроверсии исчерпывающим? Впервые прочитав книгу Джерома Кагана Galen’s Prophecy, я была так взволнована, что не могла уснуть. Здесь, на этих страницах, мои друзья, моя семья, я сама — все человечество, по сути! — четко разделены на категории в зависимости от типа нервной системы (инертной или реактивной). У меня было такое ощущение, что целые столетия попыток философов разгадать тайну человеческой личности завершились этим выдающимся моментом научной ясности. После всех попыток получен наконец ответ на вопрос «природа или воспитание»: мы рождаемся с запрограммированным темпераментом, который в значительной степени определяет нашу личность в зрелые годы.
Неужели же все так просто? Можем ли мы, в самом деле, приравнивать качество интроверсии или экстраверсии к типу нервной системы, которая дана от рождения? Я считала, что высокореактивная нервная система досталась мне по наследству, но моя мама утверждает, что я была спокойным ребенком, совсем не склонным брыкаться и плакать при звуке лопнувшего шарика. У меня часто бывают сильные приступы неуверенности в себе, но я могу вести себя очень смело, если дело касается моих убеждений. Я испытываю ужасное чувство дискомфорта в первый день в незнакомом городе, но люблю путешествовать. Я была робкой в детстве, но преодолела застенчивость, когда выросла. Думаю, такие противоречия встречаются не так уж редко; у многих людей есть на первый взгляд несовместимые черты характера. Кроме того, со временем люди сильно меняются, не так ли? А как насчет свободной воли — неужели мы не можем контролировать то, кто мы и кем становимся?
Я решила разыскать профессора Кагана, чтобы задать ему все эти вопросы при личной встрече. Мне хотелось встретиться с ним не только потому, что результаты его исследований были столь убедительными, но и в связи с позицией, которую он занимал в длительной полемике вокруг вопроса «природа или воспитание». Джером Каган начал свою карьеру в 1954 году, уверенно приняв сторону воспитания, что полностью соответствовало научным представлениям того времени. В тот период идея о врожденности темперамента была взрывоопасной с политической точки зрения, поскольку ассоциировалась с нацистской евгеникой и теорией превосходства белой расы{16}. Напротив, представление о детях как о чистой доске, на которой можно написать все что угодно, было более привлекательным для страны, построенной по принципу демократии.
С течением времени Джером Каган изменил свое мнение. «Я сопротивлялся изо всех сил, но факты заставили меня признать, — говорит он сейчас, — что темперамент — это более мощный фактор, чем я думал и чем хотел бы верить»{17}. Публикация первых выводов Джерома Кагана по поводу высокореактивных детей в журнале Science в 1988 году помогла придать идее врожденного темперамента законный статус — отчасти из-за его репутации сторонника теории воспитания{18}.
Я надеялась, что если кто-нибудь и способен помочь мне распутать дилемму «природа или воспитание», то это Джерри Каган.
Каган приглашает меня в свой кабинет в здании William James Hall Гарвардского университета и пристально смотрит на меня, пока я усаживаюсь. У него не то чтобы недобрый, а проницательный взгляд{19}. Я представляла себе Джерома приветливым ученым в белом лабораторном халате, переливающим (как делают ученые в комиксах) химические вещества из одной пробирки в другую до тех пор, пока — какая удача! — он не произносит: «Теперь, Сьюзан, вы точно знаете, кто вы такая». Но Джером Каган оказался не тем старым профессором с мягкими манерами, которого я рисовала в своем воображении. Мне кажется, вид у него просто устрашающий, как это ни странно для ученого, книги которого пронизаны атмосферой гуманности и который, по его собственному описанию, в детстве был обеспокоенным, пугливым ребенком{20}. Я начинаю наше интервью с наводящего вопроса о том, с чьей гипотезой он не согласен. «Нет, нет и нет!» — громко восклицает он, как будто я не сижу прямо напротив него.
Высокореактивная сторона моей личности включается на полную мощность. Я всегда говорю тихо, но сейчас мне приходится повысить голос, чтобы он стал громче шепота (на магнитофонной записи нашего разговора голос Кагана звучит громко и напыщенно, а мой — намного тише). Я понимаю, что мое тело напряжено, а это самый верный признак высокой реактивности. Немного непривычно осознавать, что Каган наверняка тоже видит это — он говорит, кивая в мою сторону головой, что многие люди с высоким уровнем реактивности становятся писателями или выбирают другие интеллектуальные профессии, в которых «все зависит только от вас: вы закрываете дверь, опускаете жалюзи и выполняете свою работу. Вы защищены от неожиданностей». (По тем же причинам люди с более низким уровнем образования, по словам Кагана, чаще всего становятся офисными работниками и водителями грузовиков.)
Я рассказываю об одной маленькой девочке, которая медленно «заводится». Она изучает новых людей, вместо того чтобы приветствовать их. Ее семья каждые выходные ездит на пляж, но пройдет целая вечность, пока она окунет в воду хотя бы палец. Классический случай высокой реактивности, говорю я.
«Нет! — восклицает Каган. — У каждой модели поведения есть больше одной причины. Никогда не забывайте об этом! Ведь среди всех детей, которые медленно «заводятся», действительно, по статистике, больше детей с высоким уровнем реактивности, но вы можете медленно приходить в возбужденное состояние из-за того, каким образом провели первые три с половиной года своей жизни! В разговоре об этом писатели и журналисты хотят видеть однозначное соответствие: одна модель поведения — одна причина. Однако очень важно осознавать, что существует много факторов формирования таких моделей поведения, как замедленная возбудимость, застенчивость, импульсивность».
И профессор Каган начинает перечислять примеры факторов влияния окружающей среды, которые могут привести к формированию интровертированной личности независимо от реактивности нервной системы либо согласно ей. К примеру, ребенок получает удовольствие от новых идей об окружающем мире, поэтому и проводит много времени, погружаясь в размышления. Проблемы со здоровьем тоже могут заставить его сосредоточиться на своем внутреннем мире.
В основе страха перед публичными выступлениями тоже может лежать не менее сложный комплекс причин. Я боюсь публичных выступлений, потому что я высокореактивный интроверт? Может быть и нет. Некоторым людям с высоким уровнем реактивности нравится выступать на публике, а многие экстраверты испытывают сильное волнение, выступая перед аудиторией. Страх публичных выступлений — это самая распространенная фобия в Штатах, намного более распространенная, чем страх смерти{21}. У страха публичных выступлений есть много причин, одна из которых — детские неудачи, связанные с уникальными условиями жизни, а не с врожденным темпераментом{22}.
Страх публичных выступлений может иметь первобытные корни и быть свойственным человеку вообще, а не только тем из нас, кто рожден с высокореактивной нервной системой. Согласно теории, основанной на трудах социобиолога Эдварда Уилсона, для наших предков, живших в саванне, тот факт, что за нами наблюдают, означал только одно: к ним подкрадывается дикое животное. А разве мы современные, думая о том, что нас вот-вот съедят, стоим как ни в чем не бывало и уверенно о чем-то рассуждаем? Нет. Мы убегаем. Другими словами, сотни тысяч лет эволюции побуждают нас убраться со сцены, где мы путаем пристальные взгляды присутствующих с блеском глаз хищника. Тем не менее публика ждет, что мы не только останемся на месте, но и будем вести себя раскованно и уверенно. В этом конфликте между правилами биологическими и социальными и заключается одна из причин того, почему публичные выступления вызывают у нас страх. И призыв представить себе зрителей обнаженными никак не помогает взволнованным докладчикам: нагие львы столь же опасны, сколь и элегантно одетые.
Все люди иногда ошибочно принимают зрителей за хищников, однако у каждого из нас свой порог для включения реакции «дерись или беги». Насколько должны сузиться глаза зрителей, чтобы вы почувствовали, что они вот-вот вас атакуют? Это происходит раньше, чем вы выходите на сцену, или выброс адреналина происходит только тогда, когда некоторые из присутствующих начинают забрасывать вас критическими замечаниями? Чем более чувствительно ваше миндалевидное тело, тем более вы восприимчивы к неодобрительным взглядам, скучающим зевкам присутствующих, а также к их попыткам проверить сообщения на своих смартфонах, вынуждающих вас прервать фразу на полуслове. На самом деле результаты исследований действительно говорят о том, что интроверты гораздо чаще испытывают страх публичных выступлений, чем экстраверты{23}.
