— Уберите несколько его фотографий. Обновите обстановку в доме. Купите себе новую кровать. Вытащите все вещи из стола и выбросьте их. Поезжайте куда-нибудь, где раньше не бывали. Сделайте что-нибудь, чего раньше никогда не делали. Не беседуйте с Джеком так подолгу.
Но то, что я считал здравым смыслом, Айрин звала изменой. Что я называл «вернуться к жизни», для нее было предательством любви. Что я называл «отделиться от покойного», для нее означало — покинуть свою любовь.
Я думал, мой рационализм — именно то, что нужно Айрин; а она считала, что я оскверняю чистоту ее скорби. Я думал, что веду ее обратно к жизни; а она думала, что я пытаюсь силой заставить ее отвернуться от Джека. Я думал, что вдохновляю ее на проявления экзистенциального героизма; а она думала, что я самодовольный зритель, наблюдающий за ее страданиями из удобного кресла в партере.
Меня поражало ее упрямство. Как она не понимает, удивлялся я. Почему до нее никак не доходит, что Джек на самом деле умер, что его сознание угасло? Что она в этом не виновата? Что она не проклята, что она не вызовет моей смерти или смерти мужчины, которого полюбит? Что она вовсе не осуждена доживать свою жизнь в окружении трагедии? Что она цепляется за искаженные верования, потому что страшно боится альтернативы: боится признать, что окружающей вселенной глубоко безразлично, счастлива Айрин или несчастна.
А ее поражала моя тупость. Как Ирв не понимает? Почему не видит, думала она, что он оскверняет мою память о Джеке, пачкает мою скорбь, принося на подошвах могильную грязь и оставляя лопату в кухне? Почему он никак не поймет, что я всего лишь хочу смотреть в окно на могилу Джека? Что меня бесит, когда он пытается оторвать меня от моего сердца? Что по временам, как бы я ни нуждалась в нем, мне просто необходимо убраться от него подальше, разминуться с ним на лестнице, глотнуть свежего воздуха? Что я утопаю, что я цепляюсь за обломки своей жизни, а он пытается силой разжать мои пальцы? Почему до него не доходит, что Джек умер из-за моей отравленной любви?
В тот вечер, мысленно воспроизводя в уме прошедший сеанс, я вспомнил другую пациентку, которая посещала меня несколько десятков лет назад. Годы юности она провела в изматывающей борьбе с собственным отцом, вечно недовольным, всему перечащим человеком. Когда она впервые покинула дом, отец повез ее на машине в колледж и испортил ей всю поездку, так как, будучи в своем репертуаре, не переставая говорил про некрасивый, замусоренный придорожный ручей. Дочь же, со своей стороны, видела прекрасный, чистый, неиспорченный ручей. Много лет спустя, уже после смерти отца, дочь по случайности снова поехала по той же дороге и заметила, что ручьев, оказывается, два: по одному с каждой стороны. «Но на этот раз, — грустно рассказывала она, — я была за рулем, и ручей, который виднелся через окно со стороны водителя, был именно такой, как его описывал отец — некрасивый и замусоренный.»
Все составные части этого урока — тупиковая ситуация с Айрин, ее требование, чтобы я прочел стихотворение Фроста, вспомнившийся мне рассказ пациентки про автомобильную поездку — обогатили меня новым глубоким пониманием. С поразительной ясностью я осознал, что для меня настала пора слушать. Настала пора отложить в сторону свое личное мировоззрение. Не навязывать больше Айрин своего стиля и своих взглядов. Пришла пора мне посмотреть на мир через ее окно.
Урок 6. Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол
Однажды, на четвертом году терапии, Айрин принесла большую папку. Поставила ее на пол, медленно расстегнула замок и вытащила большой холст, держа его оборотной стороной ко мне, так что я не видел изображения.
— Я вам говорила, что хожу на уроки рисования? — спросила она необычно игривым голосом.
— Нет. Первый раз слышу. Но это замечательно.
Я в самом деле так думал. Я не обиделся, что она об этом упомянула между делом: все терапевты знают, что пациенты забывают рассказать про положительные изменения в своей жизни. Возможно, причиной тому — недоразумение, ошибочная уверенность пациентов, что, поскольку терапия направлена на устранение патологий, терапевтов интересуют только проблемы. Правда, бывают и пациенты, у которых выработалась зависимость от терапии: они намеренно скрывают положительную динамику, иначе терапевт может решить, что они больше не нуждаются в помощи.
Айрин сделала вдох и перевернула холст. Мне открылся натюрморт: простая деревянная чаша, а в ней лимон, апельсин и авокадо. Я был впечатлен художественными талантами Айрин, но сюжет меня разочаровал — неинтересный, бессодержательный. Однако я сделал вид, что страшно заинтересован, и похвалил Айрин с убедительным жаром.
Но вскоре узнал: у меня получилось не так убедительно, как я думал. На следующем сеансе Айрин объявила, что записывается на рисование еще на полгода.
— Замечательно. У того же преподавателя?
— Да, у того же преподавателя, на тот же курс.
— То есть опять натюрморт?
— Вы как будто надеетесь, что нет. Вы явно что-то недоговариваете.
— Что именно? — мне стало не по себе. — На что вы намекаете?
— Похоже, я угадала, — Айрин ухмыльнулась. — Вы обычно не опускаетесь до традиционной уловки психотерапевтов — отвечать вопросом на вопрос.
— Айрин, от вас ни один мой прием не укроется. Ну хорошо, признаюсь. Я испытываю противоречивые чувства по поводу ваших художественных занятий. — Этому приему я всегда учу своих студентов: если два конфликтующих чувства ставят перед вами дилемму, лучше всего выразить и оба эти чувства, и дилемму. — Во-первых, как я уже сказал, мне очень понравилась ваша картина. Я сам начисто лишен художественного дара, и такие замечательные работы внушают мне уважение.
Я заколебался, и Айрин подтолкнула меня:
— Но…
— Но… ну… да… я страшно доволен, что живопись доставляет вам радость, и потому боюсь показаться даже самую малость критичным. Но, наверное, я надеялся, что вы с помощью своего искусства будете делать что-то такое… как бы это сказать… э… созвучное нашей терапии.
— Созвучное?
— Мне вот что очень нравится в нашей с вами работе: на мой вопрос о ваших мыслях вы всегда отвечаете полно и обстоятельно. Иногда ваша мысль выражена словами, но гораздо чаще вы описываете какой-нибудь зрительный образ. У вас удивительные способности к визуализации. И я надеялся, что вы сможете каким-то образом продуктивно соединить свои занятия живописью и нашу терапию. Не знаю… может быть, я надеялся, что полотно будет более экспрессивным, или катартическим, или осветит для меня вашу внутреннюю жизнь. Может быть, вы даже смогли бы проработать на холсте какие-то свои больные вопросы. Но натюрморт… он технически безупречен, но в нем такое… спокойствие, он так далек от конфликта и боли.
Айрин закатила глаза, и я добавил:
— Вы поинтересовались, о чем я думаю, вот я и сказал. Я не защищаю свою точку зрения. Я даже думаю, что совершаю ошибку — мне не следует критиковать никакое занятие, если оно дает вам хоть краткую минуту отдохновения.
— Ирв, вы, кажется, не очень разбираетесь в живописи. Вы знаете, почему натюрморт называется натюрмортом?
Я покачал головой.
— Nature morte по-французски — мертвая природа.
— Мертвая природа?
— Да. Рисовать натюрморт значит размышлять о смерти и распаде. Рисуя фрукты, я не могу не видеть, как мои «натурщики» умирают и разлагаются день ото дня. Когда я рисую, я очень близка к нашей терапии, я остро ощущаю, что Джек перешел из жизни в прах, ощущаю присутствие смерти, запах разложения во всем живом.
— Во всем? — спросил я.
Она кивнула.
— В вас? Во мне?
— Во всем, — ответила она. — Особенно во мне.
Наконец-то! Это заявление, или что-то подобное, я пытался вытянуть из Айрин с самого начала нашей совместной работы. Оно возвещало новую стадию терапии, о чем свидетельствовал необычайно сильный сон, принесенный Айрин недели через две.
Я сижу за столом… такие столы бывают в комнатах для совещаний. Там присутствуют и другие люди, а вы сидите во главе стола. Мы все работаем над чем-то: может быть, рассматриваем заявки на гранты. Вы просите меня принести какие-то бумаги. Комната маленькая, и по дороге мне приходится пройти совсем рядом с открытыми окнами, доходящими до самого пола. Из них очень легко выпасть, и я просыпаюсь с пронзительной мыслью: как же вы могли подвергнуть меня такой опасности?
Основная тема этого сна — Айрин в опасности, а я не могу или не хочу ее защитить — стала набирать силу. Через несколько ночей Айрин приснились два парных сна, один сразу после другого. (Сны-спутники часто передают одну и ту же мысль. Наш друг гомункулус — плетельщик снов — забавляется, придумывая разные вариации особенно захватывающей темы.)
