Основная тема этого сна — Айрин в опасности, а я не могу или не хочу ее защитить — стала набирать силу. Через несколько ночей Айрин приснились два парных сна, один сразу после другого. (Сны-спутники часто передают одну и ту же мысль. Наш друг гомункулус — плетельщик снов — забавляется, придумывая разные вариации особенно захватывающей темы.)
Первый сон:
Вы — руководитель группы. Надвигается какая-то опасность, я точно не знаю, какая, но вы уводите группу в лес, в безопасное место. Во всяком случае, должны увести. Но тропа, по которой вы нас ведете, становится все каменистее, уже, темнее. Потом вообще пропадает. Вы исчезаете, и мы остаемся одни, потерянные и очень испуганные.
Второй сон:
Мы — та же группа людей — находимся в номере гостиницы. Снова надвигается какая-то опасность, я точно не знаю, какая. Может, вторжение врагов, а может, торнадо. Вы снова уводите нас от опасности. Вы ведете нас вверх по пожарной лестнице с черными железными ступенями. Мы лезем вверх, но лестница никуда не ведет. Она кончается у потолка, и нам приходится спускаться обратно.
За этими снами последовали и другие. В одном сне мы с Айрин вместе сдавали экзамен, и оба не знали ответов на вопросы. В другом Айрин смотрела на себя в зеркало и видела на щеках красные трупные пятна. В третьем сне она танцевала с тощим юношей, а потом он вдруг бросил ее посреди танцплощадки. Айрин подошла к зеркалу и отпрянула — ее лицо покрывала дряблая красная кожа, усыпанная отвратительными чирьями и кровавыми волдырями.
Основная мысль этих снов была кристально ясна: опасности и разложения не избежать. И на меня рассчитывать не приходится — напротив, я ненадежен и бессилен. Скоро Айрин увидела еще один очень сильный сон, который кое-что добавил.
Вы — мой гид, мы находимся в безлюдном месте где-то за границей — может быть, в Греции или Турции. Вы ведете открытый джип, и мы ссоримся из-за того, куда нам ехать. Я хочу увидеть красивые древние руины, а вы хотите отвезти меня в современный, вульгарный город-однодневку. Вы так сильно прибавляете скорость, что я пугаюсь. Потом джип застревает, и мы раскачиваемся взад-вперед над какой-то огромной ямой. Я смотрю вниз и не вижу дна.
Этот сон, рисующий противоречие между прекрасными древними руинами и вульгарным современным городом, отражает, конечно же, наш вечный спор об измене и здравомыслии. Какую дорогу выбрать? Древние, прекрасные руины (старую книгу) прежней жизни Айрин? Или невыносимо безобразную новую жизнь, которую она видит впереди? Но в этом сне проявился и новый аспект нашей совместной работы. В более ранних снах я бесполезен: я теряю тропу в лесу; я веду Айрин вверх по пожарной лестнице, которая идет только до потолка; я не готов к экзамену. Но в этом сне я не просто бесполезен и не могу защитить Айрин — я опасен; я привожу ее на грань гибели.
Через пару ночей Айрин приснилось, что мы обнимаемся и нежно целуемся. Но это милое начало обращается в ужас, когда мой рот вдруг разевается все шире и шире, и я начинаю поглощать Айрин.
— Я боролась и боролась, — рассказывала она, — но не могла вырваться.
«Никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе.» Таким образом, как почти четыреста лет назад заметил Джон Донн — теперь его слова знают все — погребальный колокол звонит не только по покойникам, но и по нам с вами. Да, мы их пережили, но ненадолго. Это озарение старо, как сама история. Гильгамеш, герой вавилонского эпоса, созданного четыре тысячи лет назад, осознает, что смерть его друга Энкиду предвещает его собственную:
Энкиду,
Стал ты темен и меня не слышишь!
И я не так ли умру, как Энкиду?
Тоска в утробу мою проникла,
Смерти страшусь и бегу в пустыню.[13]
Чужая смерть ставит нас лицом к лицу с собственной. Хорошо ли это? Следует ли поощрять такое противостояние в психотерапии скорби? Вопрос: зачем будить лихо, если оно спит? Зачем раздувать пламя страха перед смертью в сердцах людей, переживших тяжелую утрату, и без того придавленных к земле своей потерей? Ответ: потому что такое противостояние с собственной смертью может способствовать росту личности.
Впервые я заподозрил, что встреча со смертью может помочь в терапии горя, много лет назад. Тогда шестидесятилетний мужчина рассказал мне о чудовищном кошмаре, приснившемся ему в ночь, когда он узнал, что рак шейки матки у его жены опасно метастазировал и больше не поддается лечению. Этому человеку приснилось, что он бежит через старый, заброшенный дом — с разбитыми окнами, битой плиткой, протекающей крышей — спасаясь от чудовища Франкенштейна. Человек пытается защититься: он пинается, лягается, бьет чудовище кулаками, сбрасывает его с крыши. Но — и это центральный образ всего сна — чудовище нельзя остановить: оно тут же появляется снова и продолжает погоню. Мой пациент не первый раз столкнулся с этим чудовищем: впервые оно проникло в его сны, когда он был десятилетним мальчиком, вскоре после смерти его отца. Чудовище терроризировало его несколько лет и в конце концов исчезло, но вернулось через пятьдесят лет, после известия о смертельной болезни жены. Когда я спросил пациента, что он думает об этом сне, первые его слова были: «Я тоже к тому времени намотал сто тысяч миль.» Тогда я понял, что чужая смерть — сперва отца, а теперь неминуемая смерть жены — поставили моего пациента лицом к лицу с его собственной смертью. Чудовище Франкенштейна олицетворяло ее, а разрушающийся дом символизировал старение и разрушение тела.
После этого разговора, я уверовал, что открыл замечательную новую идею, имеющую важные последствия для психотерапии горя. Вскоре я начал искать эту тему у всех пациентов, потерявших близкого человека, и именно для проверки этой гипотезы мы с коллегой, Мортоном Либерманом, за несколько лет до моей встречи с Айрин начали проект по исследованию тяжелой утраты.
Из восьмидесяти вдов и вдовцов, с которыми мы работали, значительное количество — до трети — рассказали, что у них обострилось осознание собственной смертности, и это осознание, в свою очередь, было связано со значительным личностным ростом. Конечной точкой вдовства обычно считается возвращение к прежнему уровню функционирования, но наши данные наводили на мысль, что со многими вдовами и вдовцами происходит нечто большее: взгляд в лицо экзистенциальным фактам приводит к новой зрелости, мудрости, высшему осознанию.
Задолго до возникновения психологии как самостоятельной науки роль великих психологов играли великие писатели. Литература богата примерами того, как осознание смерти служит катализатором преображения личности. Например, экзистенциальная шоковая терапия Эбенезера Скруджа в «Рождественской песни» Диккенса.[14] Скрудж так поразительно переменился не от всеобщей радости по поводу праздника, но оттого, что был поставлен лицом к лицу с собственной кончиной. Вестник у Диккенса (Дух будущего Рождества) использует мощнейшую экзистенциальную шоковую терапию: он относит Скруджа в будущее и показывает ему последние часы его жизни, всеобщее равнодушие к его смерти и ссоры чужих людей из-за его имущества. Скрудж преображается сразу после сцены, в которой он стоит на коленях на кладбище и разбирает надпись на собственном могильном камне.
Или вспомним Пьера у Толстого: он, как потерянный, бесцельно блуждает по первым девятистам страницам «Войны и мира», потом его берут в плен наполеоновские солдаты, у него на глазах расстреливают пятерых человек, стоявших рядом, а сам он в последнюю минуту получает помилование. Эта близость к смерти преображает Пьера, и последние триста страниц романа он проходит целеустремленным, энергичным человеком, в полной мере осознающим драгоценность жизни. Еще более замечательна у Толстого история Ивана Ильича, бюрократа и человеконенавистника, умирающего от рака желудка. Агония Ивана Ильича вдруг облегчается озарением: «Я так тяжело умираю, оттого что так плохо жил.» В немногие оставшиеся дни своей жизни Иван Ильич разительно изменяется внутренне, достигая такой щедрости, сочувствия и цельности, какой никогда раньше не знал.
Таким образом, столкновение с неминуемой смертью может подтолкнуть человека к мудрости и новой глубине бытия. Я провел много групп умирающих пациентов, которые с радостью допускали на встречи студентов-наблюдателей, потому что верили, что могут научить людей жизненной мудрости. Я часто слышал, как пациенты говорят: «Как жаль, что я по-настоящему научился жить только сейчас, когда мое тело обременено раком.» В другом месте этой книги, в главе «Путешествия с Полой», я рассказываю о людях, больных раком в терминальной стадии — взглянув в лицо смерти, они стали мудрее.
