Что, в среднестатистическом варианте, нам предлагает окружающий мир? Что за идеалы благополучия, удачи, успеха витают в наших снах? Откуда они вообще взялись? На все эти вопросы есть, разумеется, и конкретные ответы. Индивидуальных особенностей мы, конечно, предвидеть не в силах. Но очень немаленькую площадь нашего «я» занимают «навязанные извне» идеалы, сформированные действующей идеологией. Их содержание весьма однообразно – и его легко обозначить всего… в трех словах. Это триада «богатство–успех–любовь» – о ней мечтает все человечество, но для каждого человека отдельные компоненты имеют разное значение. Мы хотим получить всю триаду – но в разных пропорциях. Чтобы узнать, каковы лично твои приоритеты, необходимо разобраться в каждом «факторе счастья» отдельно.
В первую очередь речь, естественно, поговорим о богатстве, а вернее, о его главном признаке — о роскоши. Кстати, а какой бывает роскошь?
Глава 2. Роскошная женщина в роскошной обстановке
Зачем мы лезем вверх по служебной лестнице, обламывая ногти и рискуя сломать шею? Многие наверняка ответят: «Да все затем же — чтобы жить роскошной жизнью!» Роскошной, но какой именно? Поговорим на эту чрезвычайно важную тему подробнее – хотя бы для того, чтобы понять, откуда рождается образ богатой, обеспеченной жизни. Тогда станет ясно, что и почему мы любим, следуя примеру наших… прабабушек?
Известно, что представления о роскоши варьируются в зависимости от социального положения, хотя со стороны иногда кажется: представление о роскоши у всех народов одинаковое, и со всех языков переводится приблизительно как: «богатые люди – особые люди». А все–таки очень разная это была «особость» для Запада и для Востока, по крайней мере до ХХ столетия, задачи у нее были противоположные. Ведь существует две различных роскоши – восточная и западная, условно говоря. Европа с помощью роскошных вещей – тканей, оружия, замков, лошадей и собак небывалого экстерьера – всячески подчеркивала статус их обладателя. Демонстрация своего положения в обществе, богатства, успеха – для европейца основное удовольствие, а комфорт, фактически, дело второстепенное. В первом тысячелетии от Рождества Христова европейский вариант роскоши больше от владельца–гедониста требовал самоотречения, чем приносил удовольствий: надо было постоянно доказывать свое могущество наличием замка, конюшен, дворни, балами и приемами.
При этом повседневный быт был весьма скромен, даже у знати. Скажем, французские короли спали под шитыми золотом одеялами, но на рваных простынях. А до появления кроватей – на полу, на соломе, вместе с домочадцами, слугами и собаками. Германский король Фридрих считался неженкой, потому что мылся аж два раза в год – на Пасху и на Рождество, а пахучую «спальную» солому требовал менять раз в две недели. Европейские города возводили небывалой красоты соборы, а улицы утопали в непролазной грязи. Тезка первого короля–чистюли — король Фридрих III пятью веками позже едва не утонул в городе Ройтлингене вместе с лошадью, когда надумал посетить тамошний собор, построенный незадолго до его визита «во славу Господа». В Лувре придворные обитали в крохотных закутках, а все великолепное здание дворца пропахло отнюдь не восточными ароматами, поскольку сортиров на две сотни придворных и полтысячи человек прислуги предусмотрено, само собой, не было.
А вот восточный вариант роскоши позволял блаженствовать и в «домашней обстановке», и в официальной. Поэтому Европа много веков тяготела к восточному комфорту, например, заимствовала у Востока бани, кровати с занавесями, благовония. Европа чувствовала: здесь роскошь обеспечивает не только радости внешние, зависящие от мнения окружающих о твоей персоне, но и внутренние – для тела и души. Ах, эти опахала, ароматные курения, мыльная пена, массаж, освежающие шербеты, а потом сладкий сон под пологом от кровососущих насекомых. Запад вез и вез домой награбленное в крестовых походах, а затем — наторгованное из Индии, Японии, Китая, стран Ближнего Востока. Так на север пришли способы сохранения холодных кушаний в жару, средства гигиены, легкие ткани, удобное, но прочное оружие, особой выделки изделия из кожи – все это очень пригодилось Европе.
Россия – регион, разделяющий, или, если хотите, соединяющий Европу и Азию, содержащий немало противоречащих друг другу черт. Так исторически сложилось, что северная столица – Петербург – была больше европеизирована, чем хранительница древних святынь – Москва. Обе столицы не были изолированы друг от друга и не были разделены огромным, почти непреодолимым пространством, подобно Западу и Востоку. Но Санкт–Петербург больше тяготел к европейскому образу жизни (как и было задумано), а Москва, с ее восточной ленью и склонностью «чудить», вечно демонстрировала свою самобытность. Константин Батюшков писал: «Постоянство дедовских времен и ветреность неимоверная – как враждебные стихии в вечном несогласии – и составляют сие чудное исполинское целое, которое мы знаем под общим названием: Москва».
Подруга и компаньонка княгини Дашковой, мисс Вильмот, побывав в 1806 году в Москве, написала остроумные до язвительности «Записки», где взгляд европейки на «этот ленивый, изнеженный, великолепный азиатский город» постоянно переходит от восхищения к ехидству, и обратно. В чем особенно взыскательна и пристрастна женщина? Конечно, в вопросах моды! Но следом за мисс Вильмот о московских модницах высказывали свое мнение многие мемуаристы, а в их числе и историк М.Н.Загоскин – и все суждения совпадали! Ведь речь шла именно об «азиатском» великолепии и роскоши фасонов XIX столетия: «Современники отмечают некоторую странность в нарядах москвичей», — пишет знаток московской истории С.А.Князьков, — «вечно у них в чем–нибудь или что–нибудь да преувеличено, особенно то, что модно. Относительно дамских нарядов указывают на их роскошь, блеск, модность, но все с прибавлением своего московского отпечатка. Пунцовый берет при зеленом платье, желтая шаль на розовом наряде – это в Москве как–то принято». «Посмотрите», — вторит Загоскин, — «на ее головной убор – какая пестрота, какое смешение ярких цветов, не имеющих между собою никакой гармонии, какое странное сближение старого с новым. Над жемчужной поднизью старинной русской боярыни приколоты цветы из русского магазина, посреди тяжелых ожерелий и монист блестит новомодная севинье; на одной руке парижский браслет, на другой – запястье, осыпанное драгоценными камнями – ну, точно меняльная лавка! И несмотря на эту пестроту и безвкусие, у всех язык не повернется сказать, что этот наряд дурен; может быть, он вам даже и понравится».
Древняя столица славилась именно своими чудаками. Известный богач Дормидонтов выехал однажды в немыслимом экипаже – «все наперекор симметрии и здравому смыслу: на запятках трехаршинный гайдук и карлица, на козлах кучером мальчишка лет десяти и старик с седой бородой, левая коренная с верблюда, правая – с мышь». Иные оригиналы и вовсе ездили зимой на колесах, а летом в возке с полозьями, другие – не иначе, как верхом, с огромными пенковыми трубками в зубах, с целой кавалькадой сопровождающих на заводских лошадях, покрытых персидскими коврами – ни дать ни взять персидские паши на прогулке. Картина «выхода» маменьки декабриста Ивана Анненкова (помните душку Костолевского в этой роли?) в фильме «Звезда пленительного счастья» — толпа дворовых, напомаженный чтец декламирует французский душещипательный роман, впереди несут аквариум с рыбками – вполне реальна. Так же, как и прочие причуды старой барыни: покупать по полторы тысячи аршин ткани на платье, чтоб не было таких платьев ни у кого, не только в Москве, но и во всей России, или обедать всю ночь напролет, а потом целый день отдыхать от ночных трудов. Граф Алексей Орлов–Чесменский орловских рысаков за стол сажал, голубей из серебряной мисы поил, побеленных дворовых на пьедесталы в саду ставил. «Воля, братец! Народ отставной, богатый, что пришло в голову, то и делает…» — замечал в свое время Загоскин.
А как хлебосольничали в былые времена в Москве! В поговорку вошло. Здесь целые состояния проедались: В.П.Оленина большую часть своего имения и около тысячи душ промотала на обеды, на которые к ней вся Москва ездила званая и незваная. Зимой – дыня по шести рублей (около рубля в те годы стоила пара живых гусей весом в семь–восемь кило каждый), французский пирог рублей в тридцать, устрицы на серебре. Знаменитый повар Федосеич, которого переманивали, покупали, выпрашивали друг у друга москвичи, даже в легенду вошел со своими расстегаями.
Совершенно другие цели преследовал европейский «репрезентативный» быт, распространенный в Санкт–Петербурге. Вместо московских чудачеств, доходящих до абсурда, — все ради того, чтобы поразить воображение всех – и никого конкретно, петербургская знать преследовала совершенно определенные цели и решала весьма важные задачи. К сожалению, самое изрядное состоянине не гарантировало ни удобного, ни даже просто спокойного существования: обер–гофмаршал А.Л.Нарышкин, очень богатый и щедрый человек, настолько истощил свои доходы в погоне за «необходимыми» репрезентациями – балами, раутами, выездами – что просителям, которым и хотел бы помочь, да уже и нечем было, вынужден был говорить: «Напомните мне пообещать вам что–нибудь». А в начале 1809 года, по случаю пребывания в Петербурге прусского короля и королевы, когда все знатнейшие государственные и придворные особы давали великолепные балы, он же сказал о своем бале: «Я сделал то, что было моим долгом, но я и сделал это в долг». И сам он, и его сын не вылезали из привычной для столичной знати жизни на грани банкротства. Все ради имиджа! Знакомая ситуация? Она актуальна и для наших дней.
