сам В. Е. Морозов в своей монографии), при которой содержательная смена идеологий (дискурсов-мировоззрений) не изменяет самой сущности этого нашего — российского — конфликта:
pro (Запад) и
contra (он же).
Таким образом, ментальные эпидемии, захватывающие людей и в одночасье поворачивающие их мировоззрение чуть не на 180 градусов, как нельзя лучше демонстрируют нам фиктивность и умозрительность теории дискурса, где «дискурс» понимается как структурированное в «высказываниях» мировоззрение определённых социальных групп. Впрочем, теория дискурса (в том виде, в котором обычно её себе представляют) хороша для описательных целей, и в этом, надо признать, её безусловная сила, сила её — почти гипнотического — воздействия на наше с вами сознание.
Такова уж специфика психического аппарата «человека разумного»: мы со всей возможной страстностью верим в теории, которые дают нам ясное понимание происходящих в обществе процессов, помогают расставить дерущихся «политических субъектов» по углам ринга (задав тем самым так необходимую нам определённость) и, более того, превращают наши дискуссии в яркие и увлекательные ток-шоу (главный признак которых — если мы говорим о ток-шоу как о телевизионном продукте, а я выступаю не как психиатр, но как телевизионный продюсер — наличие конфликтующих сторон). Это удобно: с картиной мира всегда легче иметь дело, чем с миром как таковым.
Но такая теория при всех её психологических бонусах абсолютно непригодна, если мы хотим понять то, что на самом деле происходит в обществе, да и с нами самими. Ведь «понятная» теория — это далеко не всегда понимание предмета, а понять теорию о предмете и понять предмет — это далеко не одно и то же. Так что именно эти «предметы» нам бы и следовало искать да пытаться понять, если мы, конечно, хотим получить от наших интеллектуальных упражнений не просто «правдоподобные объяснения», но инструмент для собственных наших действий. Не внимать, короче говоря, даже участвуя, а действовать.
Впрочем, сейчас уже даже не о действиях речь… Ведь когда гражданин оказывается втянут в игру, где, как в калейдоскопе, меняются полюса и содержания господствующих дискурсов и речь постоянно идёт об отношении к предмету (классические «дискурсы») без понимания самого предмета (что этот предмет такое, собственно), то очень скоро он — гражданин — вообще перестает понимать, о чем идёт речь. Слова, участвующие в этой игре, теряют для него смысл. Возможно, он и раньше не особенно понимал, что такое «демократия», «свобода», «верховенство закона», «экономическая политика» и т. д., и т. п. (точнее, не слишком об этом задумывался), но когда этими словами начинают жонглировать, разрывая и без того крайне условную их связь с реальностью, слушатель неизбежно теряет нить рассуждений (ситуация обретает драматический характер, чем-то напоминающий факультативное почитывание «Руководства по психиатрии»).
Когда же мы теряем нить рассуждений, мы теряем и интерес к ним, то есть к политике в данном случае, а политика — это жизнь Полиса, когда же граждане Полиса теряют интерес к ней, то Полис неизбежно умирает. Пока же наш Полис не умер окончательно и бесповоротно, предлагаю хотя бы из спортивного интереса разобраться с тем, что составляет фактическую основу «политического дискурса», — то есть с концептами, которыми мы, не замечая того, и организуем поле этого дискурса.
«Слова со смыслом».
«Наша принципиальная ошибка состояла в том, что мы не объясняли людям смысл проводимых нами реформ», — об этом в своих интервью говорили мне и Анатолий Борисович Чубайс, и Андрей Алексеевич Нечаев (первый министр экономики новороссийского правительства), и Герман Оскарович Греф, и Дмитрий Борисович Прохоров — по сути, основатели нашей новейшей российской государственности. Где-то я читал, что Егор Тимурович Гайдар даже ходил к Борису Николаевичу Ельцину с предложением создать соответствующий орган при правительстве России — орган, который бы объяснял людям меры, принимаемые руководством страны в острой фазе перехода от СССР к РФ. Но добро у начальника Егор Тимурович так и не получил (якобы пригрезилась российскому президенту в этом гипотетическом органе правительства «цэкашная пропаганда»).
«Мы не объясняли…» Я слушал это признательное раскаяние, внутренне соглашался (надо было объяснять, конечно!), но одновременно сомневался и пытался понять — а могли ли? Могли ли они тогда объяснить этот «смысл» людям, которые семьдесят лет жили в «социалистической реальности», да и понимали ли они сами тогда и до конца, что это были за реформы, что происходило в тот момент со страной, когда была объявлена «демократия», «свобода слова», «либерализация цен», «приватизация»? И положительного ответа на этот вопросу меня нет до сих пор. Мне кажется, что не могли. Хотя им сейчас кажется, что это было возможно. Теоретически.
Но можно ли объяснить слово (создать в голове слушающего «концепт»), если он никогда прежде не имел дела с соответствующим явлением? Как объяснить слепому, что такое «зелёный»? Как объяснить малолетнему ребёнку, что такое «брак»? Как объяснить женщине, что такое «мужская дружба»? Как, наконец, объяснить «гебефрению», не показывая «классического гебефреника»? Научить словам можно и попугая, но вот внутреннее содержание слов «на пальцах» не передаётся, для этого необходимо как минимум столкнуться с явлением, и не как с КамАЗом на встречке, а в рамках системного педагогического процесса.
Даже «дискурс» (в классическом его понимании) можно выучить и бегать с ним по баррикадам (у меня, помнится, был такой опыт) — отношение («высказывание») транслируется и перенимается легко, а вот поймать реальность за хвост (тот самый «концепт»), уяснить её в себе и для себя — это другое. Хитрое дело.
ВНУТРЕННЕЕ СЛОВО
Согласитесь, странное, должно быть, чувство, если понимаешь каждое слово, но по отдельности, а когда они все вместе складываются в предложения (высказывания), получается полная белиберда. Впрочем, часто ли вы испытывали нечто подобное? Вряд ли. Хотя в действительности вы сталкиваетесь с такой ситуацией регулярно, даже более чем… Только вы этого не замечаете.
Мозг — потрясающая машинка для идеальных фальсификаций. Он не любит непонятное — оно вызывает в нём тревогу, состояние неопределённости, ощущение опасности. Поэтому, чтобы даром себя не травмировать, он перманентно превращает непонятное в «понятное», ретушируя тем самым обнаруживаемые несоответствия — любой «грех» против истины, только бы не столкнуться с неизвестным.
Вы никогда не замечали странной (на самом-то деле) особенности, характерной для вполне обычного разговора: кто-то рассказывает некую историю (например, о том, как он повздорил с другом, развёлся или ходил на рыбалку и поймал «во-о-о-от такую рыбу»), и тут же визави говорит, что у него «такое же было», и рассказывает свою историю, которая зачастую, мягко говоря, «не бьётся» с тем, что говорил первый. Изложив
