Моя деятельность в качестве психоаналитика заметно помогла мне понять все это. Я прошел обучение в строгом соответствии с ортодоксальной фрейдовской процедурой анализирования пациента, сидя позади него и слушая его ассоциации. Техника психоанализа была разработана по образцу лабораторного эксперимента: пациент был «объектом», психоаналитик обследовал его свободные ассоциации, сновидения и пр. и анализировал полученный от пациента материал. Психоаналитику полагалось быть сторонним наблюдателем, т. е. скорее зеркалом, чем участником. Чем дольше я работал в такой манере, тем меньше удовлетворения я испытывал. Прежде всего я часто уставал, так что меня даже в сон клонило во время сеанса психоанализа, – и зачастую испытывал облегчение, когда сеанс заканчивался. Но еще хуже было то, что я все больше утрачивал ощущение, что действительно понимаю пациента. Разумеется, я учился «интерпретировать» ассоциации и сновидения пациента и научился этому до такой степени, что они совпадали с моими теоретическими ожиданиями. Но я по-прежнему говорил скорее о пациенте, чем с ним, и чувствовал, что многое из того, что я должен был бы понять, ускользало от меня. Сначала я, естественно, думал, что все эти сомнения – от недостатка опыта. Но когда с опытом сомнения стали возрастать, вместо того чтобы уменьшаться, я начал сомневаться в используемом методе. Поощряемый своими коллегами, имевшими сходный опыт, я начал на ощупь искать новые пути. Наконец, я обнаружил один простой путь: вместо того чтобы быть наблюдателем, я должен стать участником, подключиться к пациенту, причем скорее как центр к центру, чем как окружность к окружности. Я открыл, что могу видеть в пациенте такое, чего раньше не замечал; что я начал скорее понимать его, нежели интерпретировать его слова; что я больше не чувствую усталости во время сеанса. В то же самое время я прочувствовал, что даже будучи полностью вовлеченным, можно остаться совершенно объективным. «Объективность» здесь означает видеть пациента таким, каков он есть, а не таким, каким мне хотелось бы, чтобы он был. Но быть объективным можно лишь тогда, когда ничего не требуешь для себя: ни восхищения со стороны пациента, ни его подчинения, ни даже его «исцеления». Поскольку последнее утверждение звучит диссонансом всему сказанному ранее, а именно тому, что мышление оплодотворяется как раз желанием помочь, я хочу подчеркнуть, что в действительности здесь нет противоречия. В своем искреннем желании помочь я ничего не хочу для себя: мое чувство собственного достоинства не пострадает, если у пациента не наступит улучшения, но я и не возгоржусь «своими» достижениями, если ему станет лучше.
То, что верно для психологии, верно также и для социологии. Если я не переживаю за общество, мое мышление о нем не сосредоточено, это поиск вслепую, даже если слепота прикрывается набором «данных» и впечатляющей статистикой. Если я занимаюсь человеком – а как я могу заниматься индивидом, не занимаясь обществом, частью которого он является, – причиняемые обществом страдания обрушиваются и на меня, и меня подталкивает желание уменьшить страдание, так чтобы помочь человеку стать полностью человечным. Если вы занимаетесь человеком, ваша озабоченность порождает разнообразные вопросы: как может быть свободным человек, как он может быть человечным в полном смысле слова, как может он стать тем, чем мог бы быть? Именно эта озабоченность побудила Маркса сделать великие открытия. Как и любые другие научные открытия, они не во всем правильны; воистину история науки – это история заблуждений. Это верно применительно и к теории Маркса, и к теории Фрейда. Важно не то, что новый взгляд – истина в последней инстанции, а то, что он плодотворен, что он благоприятствует дальнейшим открытиям и, сверх того, что в поисках истины человек меняется сам, потому что его сознание все больше проясняется, и он может передать это все более ясное понимание тем, кто следует за ним.
Взаимосвязь между озабоченностью и знанием часто и совершенно справедливо выражалась через взаимосвязь между теорией и практикой. Как Маркс написал однажды, надо не только объяснять мир, но и изменять его. В самом деле, объяснение без стремления к изменению пусто, изменение без объяснения слепо. Объяснение и изменение, теория и практика – это не обособленные факторы, которые можно комбинировать; они взаимосвязаны таким образом, что знание оплодотворяется практикой, а практика руководствуется знанием; и теория, и практика – обе меняют свою природу, как только они утрачивают обособленность.
Проблема взаимоотношения между теорией и практикой имеет еще одну грань – связь между интеллектом и характером. Разумеется, каждый человек рождается с некоторым уровнем интеллекта, и в том, идиот он или гений, нет вины психологических факторов. Но и идиоты, и гении – исключения; меня же все больше и больше поражала глупость подавляющего большинства людей, не подпадающих под эти крайние категории. Я говорю не о недостатке интеллекта, измеряемого с помощью тестов, а о неспособности понять причины явлений, если только они не бросаются в глаза; неспособности уловить противоречия в самом явлении, установить связь между различными факторами, соотношение которых неочевидно. Эта глупость особенно проявляется во взглядах на человеческие отношения и общественные проблемы. Почему же люди не замечают наиболее очевидного в проблемах личности и общества, а вместо этого придерживаются стереотипов, бесконечно повторяемых без всякой попытки поставить их под вопрос? За вычетом естественной способности интеллект – это преимущественно производное от независимости, смелости и жизненности; глупость, соответственно, результат подчиненности, страха и внутренней омертвелости. Если основная часть интеллекта состоит в способности установить связь между факторами, которые до сих пор не казались связанными, то человек, придерживающийся стереотипов и условностей, не осмелится признать наличие такой связи; кто боится отличаться от других, тот не осмелится признать, что ложь есть ложь, и тем самым сильно помешает себе раскрывать действительное положение вещей. Маленький мальчик из сказки о новом наряде короля, который видит, что король голый, не то чтобы умнее взрослых, он просто не так склонен к конформизму. К тому же любое новое открытие сопряжено с риском, а рискованные предприятия требуют не только определенной степени внутренней уверенности, но и жизнерадостности, что можно найти только у тех людей, для кого жизнь – нечто большее, чем процесс ослабления напряженности и устранения боли. Чтобы понизить общий уровень тупости, нам нужен не рост «интеллекта», а иной тип характера: независимые, предприимчивые люди, влюбленные в жизнь.
Не могу завершить тему об интеллекте, не затронув еще один аспект, связанный с опасностью интеллектуализации и неправильного употребления слов. Слова можно употреблять и безотносительно к их подлинному значению, но при этом они уподобятся пустым раковинам, и изучать философские, религиозные и политические идеи приходится так же, как изучают иностранный язык. В самом деле, в смешении слов и фактов заключена величайшая опасность, которой следует избегать; словесный фетишизм мешает осмыслению реальности.
Это наблюдается во всех сферах, больше всего в религии, политике и философии. Подавляющее большинство американцев верят в Бога; однако все наблюдения, как научно организованные, так и незапланированные, показывают, что вера в Бога очень мало сказывается и в деятельности людей, и в их поведении. Большинство людей озабочены своим здоровьем, деньгами и «образованием» (как частью успеха в обществе), а вовсе не теми проблемами, которые встали бы перед ними, если бы они думали о Боге. Мы испытываем потребительский голод и гордость за наше производство, т. е. проявляем все черты материализма, который обвиняем в «безбожии». Если в нашем веровании в Бога к чему-то и следует отнестись серьезно, так это к признанию того, что Бог превратился в идола. Не в того идола из дерева или камня, которому поклонялись наши предки, а в идола слов, фраз, доктрин. Каждую минуту мы нарушаем требование не поминать Имя Божье всуе, т. е. употребляем его имя впустую, а не как сбивчивое выражение невыразимого переживания. Мы считаем людей «религиозными», потому что они говорят, что верят в Бога. А разве трудно это сказать? Но кроется ли что-то подлинное за прозвучавшими словами?
Разумеется, я говорю здесь о переживании, которое должно бы составлять подлинное содержание слов. Что это за переживание? Признать себя частью человечества, жить в соответствии с системой ценностей, в которой все подчинено доминирующей цели жизни – полному воплощению любви, справедливости и истины; это означает постоянное стремление развивать свои способности любви и разума до тех пор, пока не установится новая гармония с миром; это означает стремиться к смирению, осознать свою тождественность всем существам и отказаться от иллюзии обособленного неразрушимого Эго. Это означает также не смешивать, что принадлежит Богу, а что – кесарю. В царстве кесаря один человек могущественнее другого, талантливее, умнее, успешнее. В царстве же духа ни один человек не выше и не ниже другого. В этом царстве все мы не что иное, как «человеки» – святые и преступники, герои и трусы. Достичь подлинного переживания, при котором больше уж не спутаешь царства кесаря с царством Бога, – такова неотъемлемая часть реальности, выражаемой словами: «Отдай Богу Богово, а кесарю кесарево».
