Тристан верит, что существуют два способа войти в контакт с внутренним миром. Первый – через экстаз и страстные страдания по Прекрасной Изольде. Второй – через физическую смерть и уход из реального мира. Мы, современные жители Запада, сузили возможность выбора: большинство ищет внутренний мир только в накале романтической страсти. Почему?
Частично из-за нашей косности и жесткого дуализма, разделяющего жизнь на физическую – на земле и духовную – на небесах. И катары, и средневековое христианство учили Тристана тому, что земная жизнь – это ничто по сравнению с духовной, которая существует на «небесах», но лишь после смерти.
Наше сознание превратило эту веру в бессознательную идею о том, что духовная сторона жизни существует «где-то там» и представляет собой нечто «запредельное». Она всегда возникает там, где отсутствует Я. Где угодно, только не в «моей жизни». Мы, жители Запада, не можем окончательно поверить, что обладаем способностью чувствовать в себе божественное начало и ощущать духовную жизнь как внутреннее переживание, находясь в потоке событий повседневности. Нам чрезвычайно трудно думать о внешнем и внутреннем мире, в которых одновременно живет человек. Именно поэтому мы пытаемся найти воплощение божественного начала в чем-то или ком-то во внешнем мире. Другая причина непрекращающихся поисков души в романтической любви связана с тем, что человек, выросший в западной культуре, просто-напросто не верит в реальность внутреннего мира. Отсюда неизбежно следует, что непрожитая жизнь, чтобы оставаться бессознательной, должна быть спроецирована на внешний, физический мир. Представитель западной культуры с большим трудом осознает жизнь, не связанную с материальным, внешним миром. Мы рассуждаем о внутренней реальности, о «душе» и «духе», но в действительности не верим в них.
В течение прошлых столетий мы постепенно утрачивали контакт с внутренним миром и его символами, по мере того как наша культура становилась все более конкретной и материалистичной. В этой области произошла обратная эволюция.
Во времена Тристана подавляющее большинство населения Запада рассуждало о «душе» и «духе» как о квазиматериальных сущностях, несколько более эфемерных, чем материальное тело. Им полагалось находиться либо в человеческом теле, либо в другом «месте» – «в чистилище» или «в раю». Люди считали царство небесное реальным физическим миром, а не особым отношением к бытию. Целые века они размышляли о том, каково его место в материальном мире! Спустя несколько столетий, во времена Галилея, было весьма опасно называться астрономом, ибо большинство населения было убеждено, что божественный мир располагается «где-то там», среди звезд и планет. Галилея обвинили в ереси, ибо в телескоп он увидел то, что противоречило этой идее.
С тех пор мы не слишком далеко ушли. До сих пор романтизм остается настоящей религией: мы по-прежнему привносим божественный мир в мир земных людей, в которых влюбляемся. И любой психолог, утверждающий (после наблюдения в телескоп), что божественному миру нет места в романтизме, вызовет раздражение и будет обвинен если не в ереси, то уж наверняка в том, что портит людям настроение.
Теперь, когда мы узнали секрет, раскрывающий смысл «страдания и смерти», нам становится понятно, что «смерть», которая сопутствует романтической любви, – это трансформация, конец старого мира, опаляющее прикосновение к пламени, которое уничтожает прошлое, одновременно давая толчок новой жизни. По существу, романтические страдания ничем не отличаются от мистических и религиозных страданий. Они несут боль, которую испытывают все простые смертные в условиях ограниченной земной жизни, когда происходит рождение нового мира.
Почему же мы получаем огромное наслаждение, читая повествования о несчастной любви? Наверное, потому, что мы стремимся к тому, чтобы они врезались нам в память, хотим лучше понять, что происходит у нас внутри. Между страданием и пониманием существует глубокая связь. Смерть и самоосознание составляют единое целое. Европейский романтизм можно сравнить с человеком, для которого страдания, особенно любовные, являются наилучшей формой понимания (de Rougemont, Love in the Western World, p. 51–52).
Страдание – неизбежная часть пути, которую необходимо пройти, чтобы достичь осознания; это неизбежная цена, которую следует заплатить за столь желанную трансформацию. Мы никак не можем избежать страдания, ни одна попытка не будет успешной, и в результате мы станем несчастными вдвойне, заплатив необходимую цену, но не достигнув трансформации. Здесь в полной мере действует суровый и непреложный закон: трансформация происходит лишь в том случае, если человек готов страдать сознательно. Уклониться от этой судьбы – значит встать на бесконечный путь кармы.
Вот в чем главная причина наших страданий и бессознательной жажды боли: «Мы стремимся к тому, чтобы они врезались нам в память, хотим лучше понять, что происходит у нас внутри».
Однако существует свобода в выборе того, как именно страдать. Большинство совершает этот выбор бессознательно. Поэтому нам кажется, что страдания бессмысленны и только причиняют боль, а романтические отношения замыкаются в заколдованный круг: мы влюбляемся, находим свой идеал, но спустя какое-то время наступает горькое разочарование. Тогда мы страдаем. Мы следуем за своими проекциями в постоянном поиске того, кто заменил бы несуществующий идеал и совершил волшебную трансформацию. Не обнаружив божественного мира там, где искали, – в земной жизни, мы страдаем и впадаем в отчаяние.
Но, сознательно и добровольно принимая страдание, мы приобретаем нечто другое – истинную трансформацию. Сознательное страдание – это переход границы «смерти Эго», добровольный отказ от проекций на других людей, прекращение поисков «божественного мира» в жизни и вместо них – обретение внутренней жизни, наполненной психологическим и религиозным смыслом. Это принятие на себя ответственности за открытие в себе гармонии, новых возможностей, а также за исследование своей психической структуры, которую хочется изменить. Этот болезненный и сложный процесс не проходит без конфликтов, поисков ответа на собственные вопросы, раскрытия двойных смыслов, которые иначе не смогли бы проявиться.
Однако страдание приводит к гармонии, возвышая романтизм и направляя его в божественный мир. Мы совершаем открытие: чтобы обрести этот мир, мы должны умереть не физически, а символически. Наше страдание – это символическая смерть.
Мы изумляемся, обнаружив, что можем пребывать в божественном мире, не покидая телесной оболочки и находясь на грешной земле. Тогда у нас в глубине души возвышается «замок из белого мрамора, в каждом из тысячи его окон горит свеча, у каждого окна менестрель играет и поет бесконечную мелодию». Мы можем найти этот чудесный замок не в другом человеке и не в могиле, а в своем внутреннем мире.
Если мы правильно переживем эту смерть (как ни парадоксально это звучит), она для нас обернется дорогой к новой жизни. Смерть нам откроется как другая, неизвестная доселе сторона жизни. И «смерть» в кульминационной точке романа означает не распад жизни, а расцвет внутреннего мира.
16. Изольда-Майя: танец иллюзии
Самое лучшее из того, что приносит нам романтическая любовь, – это высший смысл двойного откровения: на какое-то время мы расстаемся с прагматизмом и практичностью западного мышления и поворачиваемся лицом к символической реальности, которая позволяет распознать суть земной любви. Самое неприятное, с чем мы неизбежно сталкиваемся, заключается в том, что романтическая любовь превращается в серию иллюзий, которые опустошают жизнь и искажают любовь, вместо того чтобы ее поддерживать.
Эти две противоположные грани романтической любви, которые способствуют нашему развитию, если мы «правильно» проживаем роман, и разрушают нашу личность, если этого не происходит, являются отражением двух ипостасей анимы. Мы можем увидеть в ней Изольду, королеву внутреннего мира, зовущую в глубинные слои бессознательного; но она может оказаться и Майей, богиней иллюзии. Выступая в одной роли, она служит жизни, придавая ей смысл, однако другое ее лицо ужасно: разрывая в клочья ткань земной жизни, она уводит нас прочь от реальности и превращает желание любви в нескончаемый танец иллюзий. Мы наблюдали Тристана и Изольду в этом танце анимы, в котором нам понятно все до тонкостей.
Самое время вспомнить слова Юнга о двух ипостасях Изольды:
Устранение проекций превращает аниму в то, чем она реально является, – в архетипический образ, который, находясь на соответствующем месте, служит во благо. Находясь между Эго и внешним миром, она поступает, как изменяющая все и вся Шакти, ткущая вуаль Майи в танце иллюзии бытия. Но, помещаясь между Эго и бессознательным, анима становится обителью божественных и полубожественных образов – от языческих богинь до Пресвятой Девы Марии, от человека, занятого поисками Чаши Грааля, до святого (Jung, Psychology of the Transference, par. 504).
