Не повредит также, если мы еще раз остановимся на противоречиях, порой смущавших нас в процессе нашего исследования. Чувство вины, с одной стороны, как бы являлось следствием неосуществленных агрессий, а с другой стороны – как это имело место как раз у его исторических истоков, при убийстве отца, – следствием агрессии осуществленной. Но мы нашли и выход из этого трудного положения. Насаждение внутреннего авторитета, «сверх-Я», радикально изменило условия. Прежде чувство вины совпадало с раскаянием; при этом мы замечаем, что термин «раскаяние» должен быть сохранен только для реакции после действительно совершенной агрессии. Затем разница между намерением осуществить агрессию и ее фактическим осуществлением вследствие всеведения «сверх-Я» потеряла значение; чувство вины могло теперь вызываться как действительно совершенными актами насилия, что общеизвестно, так и теми, которые остались только умыслом, что было обнаружено психоанализом. Несмотря на изменение психологической обстановки, конфликт амбивалентности приводит к тем же проявлениям обоих изначальных первичных позывов. Это вводит в искушение искать здесь разрешения загадки изменчивого взаимоотношения между чувством вины и сознанием. Чувство вины из раскаяния в дурном поступке должно всегда осознаваться, чувство же вины из усмотрения за собой злого импульса могло бы оставаться бессознательным. Однако дело не так просто, невроз принуждения находится в резком с этим противоречии. Второе противоречие заключалось в том, что агрессивная энергия, приписываемая «сверх-Я», согласно одному из представлений, всего лишь продолжает карающую энергию внешнего авторитета и сохраняет ее для душевной жизни, в то время как, согласно другому представлению, это скорее ненашедшая себе применения собственная агрессия, направляемая на тормозящий внешний авторитет. Первая точка зрения больше, по-видимому, согласуется с историей, а вторая – с теорией чувства вины. Более обстоятельные размышления, пожалуй, слишком стерли это, казалось бы, непримиримое противоречие; осталось нечто существенное и общее, а именно, что в обоих случаях мы имеем дело со смещенной внутрь агрессией. Клинические наблюдения в свою очередь позволяют нам действительно различать два источника приписываемой «сверх-Я» агрессивности, из которых в отдельных случаях то один, то другой оказывают более сильное действие, но обычно они действуют совместно.
Тут следует, по-моему, серьезно высказаться за точку зрения, которую я раньше рекомендовал в качестве временного предположения. В новейшей психоаналитической литературе оказывается предпочтение учению о том, что любой вид отречения, любое неудовлетворение первичного позыва влечет или могло бы повлечь за собой усиление чувства вины[47]. Полагаю, что можно добиться большего теоретического упрощения в случае, если относить это положение только к агрессивным первичным позывам; и мало чего найдется, что противоречило бы такому предположению. Чем можно тогда психодинамически и психоэкономически объяснить, что вместо неудовлетворенного эротического притязания возникает усиление чувства вины? Это, кажется, возможно лишь окольным путем: препятствие на пути эротического удовлетворения вызывает какую-то склонность к агрессии по отношению к лицу, мешающему этому удовлетворению, и тогда эта возникшая агрессивность, в свою очередь, должна быть подавлена. Но в таком случае в чувство вины превращается все же только агрессия, подавляемая и оттесняемая в «сверх-Я». Я убежден, что многие процессы мы сможем показать проще и яснее, если данные психоанализа о происхождении чувства вины ограничим агрессивными первичными позывами. Рассмотрение клинического материала не дает нам однозначного ответа, так как, согласно нашему предположению, оба первичных позыва не встречаются в чистом и изолированном друг от друга виде; но рассмотрение крайних случаев укажет, вероятно, на предполагаемое мною направление. Я поддаюсь искушению извлечь из этого более точного представления первую выгоду, применяя его к процессу вытеснения. Как мы знаем, симптомы неврозов являются, по существу, подменой удовлетворения неисполненных сексуальных желаний. В ходе психоаналитической работы мы, к нашему удивлению, установили, что за каждым неврозом кроется, вероятно, известная доля бессознательного чувства вины, в свою очередь упрощающая симптомы, применяя их в качестве наказания. Итак, напрашивается следующая формулировка: при вытеснении какого-нибудь инстинктивного стремления его либидозные элементы превращаются в симптомы, а агрессивные компоненты – в чувство вины. Эта формулировка заслуживает нашего интереса, даже если она справедлива лишь в приближении.
У некоторых читателей этого труда могло бы создаться впечатление, что они слишком часто слышали формулу о борьбе между Эросом и первичным позывом смерти. Она должна была характеризовать увлекающий человечество культурный процесс, но она применялась и по отношению к развитию отдельного человека и, сверх того, должна была служить раскрытию тайны органической жизни вообще. Отсюда неизбежно следует необходимость рассмотрения взаимоотношений этих трех процессов друг с другом. Применение одной и той же формулы оправдывается тем фактом, что процесс культурного развития человечества так же, как и процесс развития отдельного человека, является и жизненными процессами, т. е. что они должны быть причастны к самым общим свойствам жизни. С другой стороны, именно это свидетельство общности черт ничего не дает для их различения до тех пор, пока оно не будет подвергнуто некоторым ограничительным условиям. Поэтому мы можем удовлетвориться лишь следующим высказыванием: культурный процесс является таким видоизменением жизненного процесса, которое он испытывает под влиянием задачи, поставленной Эросом и стимулированной Ананке, т. е. реальной нуждой; а задача эта – объединение отдельных людей в либидозно связанное сообщество. Но если мы проследим отношение между культурным процессом человечества и процессом развития или воспитания отдельного человека, то мы без больших колебаний решим, что оба они имеют очень сходную природу, если и вообще не представляют собой один и тот же процесс, протекающий среди разнородных объектов. Процесс культурного развития человеческого рода есть, конечно, абстракция более высокого порядка, чем развитие индивида, поэтому его труднее представить наглядно, при выискивании же аналогий не следует допускать чрезмерной натяжки; но при однородности целей – в одном случае включение индивида в человеческую массу, а в другом создание общей массы из индивидов – нас не должно поражать сходство применяемых для этих целей средств и осуществляющихся при этом явлений. Ввиду исключительной ее важности нам не следует слишком долго оставлять без внимания черту, оба этих процесса отличающую. В процессе развития отдельного человека в качестве главной цели сохраняется программа принципа наслаждения – найти удовлетворение стремления к счастью; включение в человеческий коллектив или приспособление к нему появляется как почти что неизбежное условие, которое должно быть соблюдено на пути к достижению этой цели – счастья. Если бы удалось обойтись без этого условия, было бы, вероятно, лучше. Иначе говоря: индивидуальное развитие рисуется нам как некий результат сложения двух устремлений – стремления к счастью, обычно называемого «эгоистическим», и стремления к объединению с другими в коллективе, называемого «альтруистическим». Оба эти определения довольно поверхностны. В индивидуальном развитии, как об этом было сказано выше, главное ударение падает по большей части на эгоистическое стремление или стремление к счастью; другое стремление, которое могло бы быть названным «культурным», как правило, удовлетворяется ролью ограничения. Иначе обстоит с культурным процессом; здесь цель создания единства из человеческих индивидов является в гораздо большей степени главной задачей; задача осчастливить хотя еще и существует, но оттеснена на задний план; может даже показаться, что создание большого человеческого коллектива могло бы быть достигнуто наиболее успешным образом, если вообще не нужно было бы заботиться о счастье отдельного человека. Процесс развития индивида может, следовательно, иметь свои особенные черты, которые не обнаруживаются в культурном процессе человечества: первый процесс лишь постольку должен совпадать с последним, поскольку он ставит целью включение в коллектив.
Так же как и планета, помимо вращения вокруг собственной оси, вращается еще вокруг своего центрального тела, так и отдельный человек, следуя своему жизненному пути, принимает участие и в развитии человечества. Но в то время как нашему ограниченному взору кажется, что игра небесных сил застыла в одном и том же извечном порядке, в органическом бытие мы все еще наблюдаем борение сил и постоянную смену результатов конфликта. Как и у каждого индивида оба стремления – к индивидуальному счастью и к единству с человеческим коллективом – борются друг с другом, так и оба процесса – индивидуального и культурного развития – должны сталкиваться как враги, стремясь выбить друг у друга почву из-под ног. Но эта борьба между индивидом и обществом не является производной от вероятно непримиримого антагонизма между исконными первичными позывами – Эросом и Смертью, – она означает раздор в самом психоэнергетическом хозяйстве либидо, сравнимый со спором о распределении либидо между «Я» и объектами; и он допускает, в конце концов, примирение как у индивида, так, следует надеяться, и у культуры будущего, сколько бы в настоящее время ни отягощал он жизни отдельного человека.
