подсчете людских потерь, часто недоумевают, каким образом события, которые не повлекли за собой крупных человеческих жертв, но широко освещались в прессе, вызывают эпохальные социальные сдвиги. Страшнейшей террористической атакой в истории на настоящий момент является 11 сентября 2001 г., унесшее 3000 жизней; в худшие годы от террористических атак в США погибает до нескольких десятков человек — совсем немного по сравнению со смертностью в результате убийств или несчастных случаев. (Эта цифра меньше, например, числа людей, убитых молнией, погибших от укуса пчелы или утонувших в ванне.) Но террористическая атака 11 сентября привела к учреждению нового федерального министерства, началу масштабной слежки за гражданами, усилению охраны общественных зданий, а также к двум войнам, в которых погибло в два раза больше американцев, чем из-за самого теракта, не говоря уже о сотнях тысяч иракцев и афганцев [173].
Еще один пример внушающей непомерные опасения угрозы с низкой смертностью — стрельба в школах: в США жертвами таких происшествий становятся примерно 35 человек в год. За тот же период в стране регистрируется около 16 000 убийств [174]. Но американские школы тратят миллиарды долларов на сомнительные меры безопасности: они устанавливают пуленепробиваемые классные доски, выдают учителям ружья, стреляющие зарядами со слезоточивым газом, запугивают и травмируют детей учебными тревогами. В 2020 г. жестокое убийство невооруженного афроамериканца Джорджа Флойда белым полицейским вызвало массовые протесты и неожиданно привело к тому, что университеты, газеты и корпорации приняли на вооружение радикальную академическую доктрину под названием «критическая расовая теория». Весь этот переполох был вызван ощущением, будто в результате полицейского произвола черные американцы подвергаются серьезному риску быть убитыми. Но, как и в случае с терроризмом и стрельбой в школах, цифры рисуют другую картину. В среднем от рук полицейских в США в год гибнет 65 невооруженных граждан всех рас; 23 из них — афроамериканцы. Это примерно 0,3 % от тех 7500 афроамериканцев, что ежегодно становятся жертвами убийств [175].
Но объяснять преувеличенную реакцию на преданные гласности убийства одним лишь страхом, подогреваемым эвристикой доступности, — неточно в психологическом отношении. Как и во многих других случаях кажущейся нерациональности, здесь действуют иные логические механизмы, которые служат целям, отличным от достоверной оценки рисков. Наша несоразмерная реакция на злодейское убийство может быть нерациональной в терминах теории вероятности, зато очень даже рациональной в терминах теории игр (глава 8). Убийство не похоже на другие смертельные угрозы. Урагану или акуле плевать, как мы отнесемся к вреду, который они нам наносят, но убийце-человеку может быть не все равно. Поэтому, реагируя на убийство неприкрытым шоком и яростью, удваивая усилия по самозащите и подчеркивая приверженность идее правосудия или возмездия, общество посылает замышляющим аналогичные преступления четкий сигнал — и, возможно, тем самым заставляет их передумать.
Теория игр может объяснить и неистовство, вызываемое особым типом событий, который в 1960-х гг. описал Томас Шеллинг и который можно назвать попранием общественных основ [176]. Это грубый, случившийся на глазах у всех произвол в отношении представителя или символа некоего сообщества. Такое событие ощущается как невыносимое оскорбление и заставляет сообщество восстать ради праведной мести. В качестве примеров можно привести подрыв американского крейсера «Мэн» в 1898 г., послуживший толчком к Испано-американской войне; потопление «Лузитании» в 1915 г., подтолкнувшее США к вступлению в Первую мировую; поджог Рейхстага в 1933 г., способствовавший установлению нацистского режима; атаку на Пёрл-Харбор в 1941 г., заставившую Америку вступить во Вторую мировую; террористический акт 11 сентября, использованный для оправдания вторжения в Афганистан и Ирак; и оскорбление торговца фруктами в Тунисе в 2010 г., чье самосожжение дало начало тунисской революции и всей Арабской весне. В основе подобных реакций лежит в буквальном смысле общее знание: все знают, что все знают, что о случившемся знают все [177]. Общее знание необходимо для солидарности: каждый действует исходя из ожидания, что и другие не останутся в стороне. Источником общего знания становятся центры внимания — публичные события, очевидцы которых видят, что и другие люди были их свидетелями. Попрание общественных основ может стать тем общим знанием, которое решает серьезную проблему: как заставить людей действовать сообща, если недовольство нарастает постепенно и кажется, что подходящий момент для выступления так никогда и не настанет. Деяние, которое нельзя проигнорировать, может одновременно вызвать возмущение у разобщенных единомышленников, превратив их в решительный и сплоченный коллектив. Размер реального вреда значения при этом не имеет.
Мало того, даже оценивать этот вред — табу. Попрание общественных основ приводит к возникновению того, что психолог Рой Баумайстер назвал нарративом жертвы, — нравоучительной аллегории, где пагубный акт возводится в разряд трансцендентного, а причиненный ущерб сакрализуется как непоправимый и непростительный [178]. Для этого нарратива не важна точность, его задача — укрепить солидарность. Складывается общее мнение, что копаться в деталях, выясняя, что же случилось в реальности, не просто неуместно — это святотатство или предательство [179].
В идеальном случае попрание общественных основ способно подтолкнуть к решению давно назревшей проблемы — так, например, убийство Джорджа Флойда активизировало борьбу с системным расизмом в США. При наличии разумного руководства общее возмущение может привести к продуманным изменениям: как говорят политики, «ни один кризис не должен пропасть втуне» [180]. Но история таких всплесков негодования свидетельствует, что эти ситуации способны наделять властью демагогов и обрекать возбужденные толпы на катастрофические ошибки. В целом стратегия точно оценивать ущерб и пропорционально на него реагировать кажется мне куда более выгодной [181].
* * *
Попрание общественных основ не может стать общим знанием без освещения в средствах массовой информации. Именно после гибели крейсера «Мэн» обрел популярность термин «желтая пресса». Даже когда газеты не разжигают в читателях ура-патриотическую истерию, риск неадекватных реакции общественности имеется в такой ситуации всегда. Я полагаю, журналисты не особенно задумываются о том, как освещение событий в СМИ активирует когнитивные предрассудки и искажает восприятие публики. Циники могут возразить, что журналистам это до лампочки, поскольку все, что их интересует, — это клики и просмотры. Но большинство знакомых мне журналистов — идеалисты, искренне уверенные, что, информируя публику, они исполняют свой высокий долг.
Пресса — машина по производству доступности. Она пичкает нас единичными историями, на которых мы строим свое представление о частоте событий, причем излагает их так, что мы неизбежно оказываемся дезориентированными. Новости — это то, что происходит, а не то, что не происходит. Знаменатель дроби, описывающей истинную вероятность события (то есть все ситуации, в которых событие могло случиться, включая те, когда оно не случилось), скрыт от глаз, так что мы не понимаем, насколько часто
