– Обижен? Не были ли мы немного злы друг на друга? Так, в шутку.
– Возможно. А может быть, больше, чем в шутку. Вероятно, ты выразила свое сомнение в том, что мне есть что тебе предложить, – самое большее – знакомство с другим мужчиной. Мне показалось, я ничего не стою. Скорее всего, поэтому я и сорвался на тебе.
– Бедняжка! – пробормотала Мирна.
– Что?
– Ничего, ничего – очередная шутка.
– Я не собираюсь позволять тебе отталкивать меня такого рода замечаниями. По сути, я думаю, мы могли бы встречаться чаще одного раза в неделю. На сегодня мы должны закончить. Мы уже перерабатываем. Давай начнем с этого момента в следующий раз.
Эрнст был рад, что час Мирны закончился. Но не по обычным причинам: она не наскучила ему, не рассердила его – он был истощен. Ошеломлен. Потрясен. Заинтригован.
Но Мирна не исчерпала своих нападок.
– Я же тебе на самом деле не нравлюсь, правда? – заметила она, поднимая свою сумку и собираясь уходить.
– Напротив, – сказал Эрнст, застигнутый врасплох пациенткой. – На этой сессии я почувствовал к тебе особую близость. Сегодня была трудная, но хорошая работа.
– Я не об этом тебя спросила.
– Но это то, что я чувствую. Временами я чувствую, что между нами огромное расстояние; временами мне кажется, мы близки друг другу.
– Но я же тебе не нравлюсь?
– Симпатия – это глобальное чувство. Иногда ты Делаешь что-то, что мне не нравится; иногда мне очень Нравится то, что ты делаешь.
«Да, да. Тебе нравится моя большая грудь и шелест моих колготок», – думала Мирна, доставая ключи от машины. У двери Эрнст, как обычно, протянул ей руку, Она не хотела отвечать. Меньше всего ей хотелось физического контакта с ним, но отказаться не было возможности. Она слегка пожала его руку, быстро высвободила свою и ушла, не обернувшись.
В ту ночь Мирне не спалось. Она лежала в постели не зная, как отделаться от образа доктора Лэша, высказывающего свое мнение о ней. «Скучная», «сплошные острые углы», «ограниченная», «вульгарная» – эти слова крутились и крутились в ее голове. Ужасные слова – но ни одно из них так не оскорбляло, как фраза о том, что она ни разу не сказала ничего интересного или прекрасного. Его желание увидеть ее когда-нибудь пишущей стихи, жалило Мирну, в глазах стояли слезы.
В памяти всплыл давно забытый случай. Когда ей было десять или одиннадцать лет, она написала много стихотворений, но держала это в секрете – особенно от своего грубого, критичного отца. Незадолго до ее рождения он оставил ординатуру по причине алкоголизма и остаток жизни прожил разочарованным, пьющим врачом маленького городка, чей офис находился дома, проводя вечера перед телевизором со стаканом виски «Олд Грэнд». Он никогда не утруждал себя заботами о дочери. Никогда, ни единого раза он открыто не высказался о чувстве любви по отношению к ней.
В детстве она вечно совала нос куда не следует. Однажды, когда отец звонил кому-то по телефону, она рылась в его столе из орехового дерева и в верхнем ящике под грудой карт его пациентов нашла пожелтевшие любовные письма – некоторые от ее матери, а некоторые от женщины по имени Кристина. Она была очень удивлена, когда в самом низу увидела свои стихи, и бумага, на которой они были написаны, была странно влажная. Поддавшись порыву, она забрала их вместе с письмами от Кристины. Через несколько дней, в один из пасмурных осенних вечеров, она положила их вместе со всеми остальными своими написанными сочинениями в кучу сухих платановых листьев и подожгла. Весь вечер она просидела, наблюдая, как ветер расправлялся с пеплом ее поэзии.
С тех пор между ней и отцом опустилась непроницаемая завеса молчания. Он так и не сознался, что вторгся в ее личную жизнь. Она никогда не призналась в собственном вторжении. Он ни разу не упомянул о пропавших письмах. И хотя она не написала больше ни единой строчки, ее продолжало удивлять, почему он хранил листы с ее стихами и почему они были такими влажными. Она иногда представляла, как он читал ее стихи и умилялся их красоте.
Несколько дней назад позвонила ее мать и сказала, что у отца был обширный инсульт. Хотя она немедленно помчалась в аэропорт и вылетела первым же рейсом, приехав в больницу, она обнаружила уже пустую комнату и матрасы, покрытые чистыми простынями. За минуту до ее приезда санитары увезли тело.
Когда она впервые встретила доктора Лэша, она была поражена стоящим в его кабинете антикварным столом из орехового дерева. Он был похож на стол ее отца, и часто во время долгого молчания она ловила себя на том, что пристально разглядывает его. Она никогда не рассказывала доктору Лэшу ни о столе и его секретах, ни о стихах, ни о долгом молчании между ней и ее отцом.
Эрнст также спал очень плохо. Вновь и вновь он прокручивал в голове то, как представил случай Мирны на группе по изучению контрпереноса, которая собиралась несколькими днями ранее на Коуч Роу[16], как называли улицу Сакраменто. Первоначально на этих семинарах не было ведущего, и атмосфера в группе становилась все накаленное, пока не приобрела угрожающий характер. Поэтому несколько месяцев назад они пригласили консультанта, доктора Фрица Вернера, опытного психоаналитика, получившего признание благодаря трудам по контрпереносу. Отчет Эрнста о Мирне вызвал особенно оживленное обсуждение. Хотя его похвалили за готовность так откровенно раскрыться перед группой, доктор Вернер резко критиковал его терапию и особенно замечание о майке.
– Откуда такое раздражение? – спросил он, выбивая табак из трубки и вновь набивая ее. На первой же встрече он предупредил, что трубка будет частью разговора.
– Значит, она повторяется? – продолжал он. – Значит, она жалуется? И она не внемлет твоим просьбам? Значит, она критикует тебя и ведет себя не так, как положено хорошему, благодарному пациенту? Господи, молодой человек, вы же только четыре месяца встречаетесь с ней! Что это – пятнадцать или шестнадцать сессий? В настоящее время я наблюдаю пациентку, которая весь первый год – четыре раза в неделю, двести часов – просто повторяет сама себя. Снова и снова те же самые стенания: ожидание того, что изменятся ее родители, друзья, ее лицо, тело – бесконечный список того, чего у нее никогда не будет. В конце концов, она пресытилась, слушая саму себя, стала сыта по горло собственным повторением. Она сама осознала, что тратила не только терапевтическое время, но и свою жизнь. Ты не можешь бросить правду своему пациенту в лицо: единственная правда – это та, которую мы находим для себя сами.
Спокойное отстраненное внимание, молодой человек, – твердо сказал он, – вот что необходимо пациенту. Спокойное отстраненное внимание – слова такие же актуальные сегодня, как и тогда, когда Фрейд впервые употребил их. Вот что требуется от нас – относиться к словам пациента без предубеждений, без личных реакций, ограничивающих наши взгляды. Это душа и сердце аналитического подхода. Убери это, и весь процесс пойдет под откос.
Тут группа взорвалась, и все заговорили в один голос. Критика доктора Вернера, как молния, высветила то напряжение, которое копилось уже несколько месяцев. Участники, все стремящиеся усовершенствовать свои навыки, были раздражены тем, что они расценили как аристократическое высокомерие своего консультанта. Они почувствовали себя словно бригада чернорабочих. Ежедневно они сталкивалась с сильно ограничивающими клиническими условиями, навязанными безжалостной машиной НМО, и их возмутило очевидное безразличие доктора Вернера к реалиям их практик. Один из тех счастливчиков, кого миновал стихийный поток административных требований, он просто продолжал видеться со своими обеспеченными пациентами четыре раза в неделю, имея возможность быть неторопливым, позволяя сопротивлению пациентов растворяться самому по себе. Членов семинара рассердила его бескомпромиссная поддержка жесткой психоаналитической линии. И его уверенность и самодовольство, его безусловное принятие установленных догм – тоже вызвало негодование, смешанное с досадой и завистью тревожных скептиков, испытывающих эти чувства к сторонникам оптимизма.
– Как вы можете говорить, что Эрнст виделся с ней лишь на четырнадцати сессиях? – вопрошал один. – Я радуюсь, если НМО дает мне возможность встретиться с клиентом восемь раз. И только если я смогу добиться от своего пациента одного из этих магических слов – самоубийство, месть, поджог или убийство, – у меня есть шанс получить разрешение на проведение еще нескольких сессий от какого-нибудь клинически неподготовленного судебного представителя, чья работа собственно заключается в том, чтобы отклонить как можно больше таких запросов. Вступил другой:
– В отличие от вас, доктор Вернер, я не уверен в том что Эрнст сделал что-то неправильно. Возможно, замечание о майке и не было такой уж грубой ошибкой. Возможно, это именно то, что его пациентка должна была услышать. Мы говорили здесь о том, что терапевтическая сессия является микрокосмом жизни пациента. Так что, если она надоедает Эрнсту и разочаровывает его, несомненно, так же она влияет и на других людей, окружающих ее. Может быть, ей было полезно узнать об этом. Может быть, у него нет двухсот часов для того, чтобы она в конце концов устала от себя.
