Я могу привести три примера из этого опыта, небольших, но очень важных для меня в то время. По-видимому, все они связаны со случаями разочарования – в авторитете, в материалах и в самом себе.
Готовясь к работе психолога, я был весьма увлечен работами доктора Уильяма Хили, в которых утверждалось, что в основе преступного поведения часто лежит сексуальный конфликт и что, если этот конфликт будет выявлен, преступное поведение прекратится. На втором или третьем году пребывания в Рочестере я очень много работал с молодым пироманом, у которого была необъяснимая тяга к поджогам. День за днем, беседуя с ним в камере предварительного заключения, я постепенно выяснил, что его желание восходило к сексуальным импульсам, связанным с мастурбацией. Эврика! Проблема была решена! Однако, будучи условно освобожден, он опять попал в ту же историю.
Я помню, какой это был для меня удар. Хили мог ошибаться! Возможно, я узнал что-то, чего Хили не знал. Почему-то этот случай заставил меня понять, что ошибки могут быть и в теориях авторитетов и что еще можно открыть что-то новое.
Следующее мое наивное открытие было другого рода. Вскоре после прибытия в Рочестер я проводил со студентами дискуссию о технике беседы. У меня имелся почти дословный опубликованный протокол беседы с одним родителем, в которой психолог выглядел как проницательный умный человек, быстро добравшийся до источника трудностей. Я был счастлив, что мог использовать этот протокол как пример хорошей техники ведения беседы.
Проводя подобное занятие несколько лет спустя, я вспомнил про этот отличный материал. Я отыскал его, перечитал и был потрясен. Теперь беседа казалась мне умно проведенным допросом, который убедил родителя в наличии у него неосознаваемых мотивов и вырвал из него признание вины. Сейчас я знаю по собственному опыта, что такая беседа не принесет настоящей пользы ни родителю, ни ребенку. Этот случай заставил меня прийти к выводу, что я должен отказаться от любого подхода, который к чему-то принуждает или подталкивает клиента, причем отказаться не из теоретических соображений, но потому, что такие подходы эффективны только с виду.
Третий случай произошел несколько лет спустя. Я научился более тонко и терпеливо интерпретировать клиенту его поведение, стараясь удачно выбрать для этого время и делать это так мягко, чтобы моя интерпретация была принята. Я работал с очень интеллигентной матерью, сын которой был маленьким чудовищем. Причина, очевидно, лежала в ее отвержении мальчика в прошлом, но на протяжении многих бесед я не мог помочь ей осознать это. Я старался привлечь ее внимание к этой теме. Я мягко приближал ее к тем обстоятельствам, о которых она мне сама рассказала, с тем чтобы она увидела их смысл. Но все было напрасно. Наконец я сдался. Я сказал ей, что, кажется, мы оба старались, но потерпели неудачу и что нам лучше всего расстаться. Она согласилась. На этом мы завершили беседу, попрощались, и она пошла к двери. Затем она обернулась и спросила: "А взрослых вы консультируете?" Когда я ответил утвердительно, она сказала: "Хорошо, тогда помогите мне". Она подошла к стулу, с которого только что встала, и начала выплескивать свое отчаяние по поводу замужества, запутанных отношений с мужем, своего смятения и неудач. Все это так отличалось от стереотипной "истории болезни", которую она преподнесла ранее! Тогда и началась настоящая психотерапия, и в конечном счете она была очень успешной. Этот случай был одним из многих, которые помогли мне ощутить, а потом и осознать, что именно клиент может знать, что его беспокоит, в каком направлении надо идти, какие проблемы для него существенны, какой жизненный опыт находится у него в глубинах сознания. Мне стало ясно, что до тех пор, пока у меня не будет необходимости демонстрировать свои ум и знания, в процессе психотерапии лучше опираться на клиента, когда выбираешь, куда двигаться и что делать.
В это время я начал сомневаться, психолог ли я. Психологи Рочестерского университета дали мне понять, что то, что я делаю, – это не психология; они также не были заинтересованы в моем преподавании на отделении психологии. Я посещал заседания Американской психологической ассоциации и обнаружил, что доклады там в основном касались процессов научения у крыс и лабораторных экспериментов, не имеющих никакого отношения к тому, что делал я. Социальные работники – психиатры, казалось, говорили на моем языке, поэтому я стал проявлять интерес к профессии социального работника, работая в местных и даже в общенациональных отделениях. Только тогда, когда была образована Американская ассоциация по прикладной психологии, я стал действительно активно работать в качестве психолога.
Я начал читать лекции в университете на отделении социологии о том, как понимать трудных детей и обращаться с ними. Вскоре отделение образования также признало, что эти курсы относятся к психологии образования. (Перед тем как я уехал из Рочестера, отделение психологии также испросило разрешения занести их в программу, таким образом, я был признан психологом.) Только теперь, описывая эти события, я начинаю сознавать, как упорно я шел своим собственным путем, не заботясь о том, иду ли я в ногу с представителями моей профессии или нет.
Недостаток времени не дает мне возможности рассказать о том, как мной было открыто отделение Центра направляющей помощи в Рочестере, или о борьбе с некоторыми психиатрами, которая также была частью моей жизни в то время. Эти административные заботы не имели особого отношения к развитию моих идей.
Период раннего детства моих сына и дочери совпал с периодом моей работы в Рочестере. Их развитие научило меня гораздо большему, чем любое профессиональное обучение. Мне кажется, в то время я не был хорошим отцом; к счастью, у них была великолепная мать – моя жена, благодаря которой я постепенно становился все более и более понимающим родителем. Конечно, бесценным было то преимущество, которое я имел в эти годы и позже, общаясь с двумя прекрасными восприимчивыми душами, с их горестями и радостями детства, с натиском и трудностями подросткового возраста, с их взрослением и началом собственной семейной жизни. Я думаю, что и моя жена считает одним из самых лучших достижений, которое мы когда-либо имели, то, что мы можем близко, по-настоящему общаться со своими взрослыми детьми и их супругами, а они – с нами.
В 1940 году я принял предложение преподавать в университете штата Огайо. Уверен, что единственной причиной, по которой меня пригласили, была моя книга "Клиническое лечение трудного ребенка", которую я вымучил во время каникул и кратких отлучек. К моему удовольствию и чего я совсем не ожидал, мне предложили должность профессора. Я от всей души рекомендую начинать свою карьеру в научном мире на этом уровне. Я часто чувствовал благодарность за то, что не вступал в унижающее ученого соревнование в продвижении "ступенька за ступенькой" по лестнице карьеры на факультетах университета, участники которого усваивают лишь один урок – не высовываться.
Именно пытаясь научить студентов-выпускников университета Огайо тому, что я узнал о лечении и консультировании, я, пожалуй, впервые начал понимать, что на основе своего опыта сформировал совершенно отличный от других взгляд на эти проблемы. Когда же я постарался очертить контуры некоторых моих идей и представить их в статье, опубликованной в декабре 1940 года в Миннесотском университете, реакция окружающих была очень бурной. В первый раз я почувствовал, что моя новая теория, которая казалась мне блестящей и полной великолепных возможностей, представляла угрозу для других людей. То, что я очутился в центре критики, доводов за и против, обескуражило меня и заставило задуматься. Несмотря на это, я чувствовал, что мне есть что сказать, и я написал рукопись "Консультирование и психотерапия", изложив в ней то, что, по моему мнению, было более эффективным направлением в психотерапии. И опять с некоторым удивлением я сейчас сознаю, как мало я старался быть практичным. Когда я представил рукопись, издатель счел ее интересной и новаторской, но хотел знать, для какого курса и университета она предназначается. Я ответил, что знаю только две возможности ее использования – курс, где я преподавал, и еще один курс в другом университете. Издатель полагал, что я сделал большую ошибку, не приспособив мой текст к соответствующим университетским курсам. Он очень сомневался, сможет ли продать 2000 экземпляров книги, необходимых для покрытия расходов на ее издание. И только тогда, когда я сказал, что отдам книгу в другое издательство, он решил вступить в игру. Я не знаю, кто из нас был более удивлен – к настоящему времени уже продано 70 000 экземпляров, и спрос еще не удовлетворен.
