Но эти «хорошие» ответы поразительно похожи на те, что получал Бернхайм, когда спрашивал у подопытных, почему они раскрыли зонтик. Это были прекрасные, убедительные ответы; когда человек говорит, что раскрыл зонтик, чтобы проверить, работает ли он, его ответ звучит рационально, разумно, словно у этого человека научный склад ума.
Ответы, которые мы даем, подобно ответам загипнотизированных, отражают нашу веру в разум и рациональность. Но, как и у пациентов Бернхайма, наши ответы совсем не обязательно истинны. Правда обнаруживается, когда у пациента заканчиваются рациональные ответы и он просто говорит: «Я должен был это сделать».
Иными словами, мы совсем не те высоко рациональные существа, какими себе представляемся. Мы верим, что сознательно взвешиваем все за и против до того, как делаем выбор, но Фрейд понял, что чаще оправдания мы подыскиваем впоследствии. Первоначальная идея может быть совсем не так хороша для индивида; однако она вынуждает его сделать что-то, и он подыскивает для нее правдоподобные и разумные оправдания.
Наш выбор определяется гораздо больше императивом, нем мыслью. Он исходит из изменчивого и противоречивого внутреннего центра, определяющего наше «я». Согласно Фрейду, мы используем способности своего разума, чтобы выбор выглядел приемлемым для нас и для всего мира.
Конечно, любовь тоже связана с выбором, и вскоре мы увидим, что гораздо лучше поймем любовь, если признаем, что наш выбор совсем не обязательно основан на разуме. На самом деле человек не разумное животное, и мы все лучше и лучше понимаем его поведение по мере того, как погружаемся ниже уровня сознательных, «хороших» ответов.
Фрейд продолжал и дальше развивать мысли в этом направлении. Он подумал: если мы будем продолжать настойчиво расспрашивать пациентов, почему они совершают определенные поступки и не могут совершить другие, мы сможем добраться до истины. Если уйдем в своих вопросах достаточно глубоко, сможем даже помочь пациенту обнаружить, кто поместил идею ему в голову и как она первоначально возникла.
Вскоре после возвращения в Вену у Фрейда произошла еще одна счастливая встреча. В Вене другой известный врач, гораздо старше Фрейда, доктор Джозеф Брейер использовал гипноз для лечения больных истерией. В отличие от Шарко, он не внушал пациенту, что тот проснется исцеленным. Вместо этого доктор Брейер использовал гипнотический транс, чтобы получить от пациентов ответы на свои вопросы, или позволял пациентам говорить в целом о своей жизни. Он обнаружил, что под гипнозом люди говорят гораздо свободней — и о том, о чем он их расспрашивал, и обо всем, что выберут сами. Он заметил, что при этом пациенты испытывают облегчение и это оказывает на них благотворное воздействие; вскоре такое воздействие было названо «психокатарсисом». Пациенты снова и снова обнаруживали, что многие переживания и мысли, которые они считали частью забытого, мертвого прошлого, оживали под действием гипноза и действовали на них так же, как и раньше.
Пациенты, снедаемые любовью
Подход доктора Брейера оказался именно таким, какой хотел опробовать Фрейд. Ему хотелось применить вновь разработанную технику гипноза к исследованию идей и воспоминаний, которые находятся у людей ниже уровня сознания. В отличие от французских меди ков-психологов, которые под гипнозом в терапевтических и экспериментальных целях внушали пациентам мысли, Фрейд хотел использовать гипноз, чтобы обнаружить, какие мысли уже находятся в неясных глубинах сознания пациента — мысли и идеи, которые могли заставить пациента вести себя симптоматически, не осознавая эти глубокие внутренние причины. Иными словами, пользуясь знакомым нам современным языком, Фрейд хотел исследовать подсознание, чтобы определить наши основные мотивации. И к своему изумлению, занявшись изучением подсознания, он обнаружил, что изучает любовь.
Фрейд подвел итог изучению ранних случаев, которые привели его к изучению любви, в своей первой книге, написанной в соавторстве с Брейером. По мере того как он готовил истории болезней (и свои, и Брейера) к публикации, ему становилось ясно, что все пациенты, страдающие истерией, без единого исключения томились по любви. Это не было любовное томление в весеннем или романтическом смысле, но гораздо более глубокое и трудноуловимое чувство. Пациенты болели, потому что не были способны к любви, точнее, они болели, потому что не могли испытать любовь снова. Каждый из них не сумел сохранить какую-то прежнюю привязанность. Эта неудача, разумеется, была психологической; пациенты так и не обрели свободу от ранней привязанности. Боль, которую они испытывали во время своего психологического вовлечения, сохранилась и проявлялась в виде симптомов.
Вскоре Брейер прекратил работу, но Фрейд продолжал. И в каждом случае, в каждой истории болезни все более ясно он обнаруживал, что ранние эмоциональные привязанности человека определяют его теперешнее поведение. Точно так же как пациенты Бернхайма наконец понимали, почему на самом деле они раскрыли зонтик, пациенты Фрейда на самом деле понимали, почему они делают то, что их тревожит. Пациенты Бернхайма обнаруживали, что причина их поведения навязана экспериментатором; Фрейд обнаруживал, что причины поведения пациентов скрываются в сильных психологических переживаниях их прошлого.
Гипноз помог Фрейду установить, что эмоции, испытанные пациентом в прошлом, сохраняются в памяти его подсознания. Фрейд показал, что пациент по-прежнему привязан к тому, кто оказал на него такое сильное воздействие в прошлом. И эту привязанность он назвал любовью.
Мы начали эту главу с вопроса «Что такое любовь?» И неужели долгий путь по извилистой тропе должен привести нас к выводу, что любовь не более чем «привязанность». А как же сильные чувства и глубокие страсти'* Даже в тусклой прозе словарей слово «любовь» определяется «как нежная и страстная привязанность к лицу противоположного пола», а также как «сильная личная привязанность к тому, что очень нравится».
Но Фрейд говорит, что любовь не чувство, а привязанность. Посмотрим, куда приведет нас эта мысль. Конечно, с нашими привязанностями связаны чувства, но неверно было бы определять их как всегда добрые и приятные. Любовь, несомненно, может быть романтической и возвышенной, но часто бывает и нарциссической и эгоистичной. Иногда она подавляет и определяет все поведение; в других случаях проявляется непоследовательно и непостоянно. Иногда любовь делает нас счастливыми и приносит сознание глубокого удовлетворения; но в других случаях заставляет постоянно стремиться к чему-то, ощущать неудовлетворенность и боль. Таким образом, очень нелегко определить связанные с любовью чувства, потому что они разнятся так же, как разнятся способы проявления любви.
В кульминации любви любящий с восторгом рассказывает о своих чувствах. Это самое замечательное, что когда- либо с ним случалось, его любимая - самое удивительное существо, а он — самый счастливый человек в мире Такие чувства он испытывает сегодня. Конечно, не стоит спрашивать его, что он будет испытывать к предмету своей любви три месяца, три года или тридцать лет спустя. И тем не менее это справедливый вопрос. Чувство любви преобразует нашу жизнь на мгновение. Но мы не живем всего мгновение. Вопрос не в том, какие чувства относительно любви мы испытываем в данный момент, вопрос в том, как мы действуем на основании своих чувств.
Это совсем не означает, что мы отбрасываем чувства относительно любви. Именно чувства делают наши привязанности важными для нас. Но чтобы объяснить, почему мы действуем так, как действуем, и почему ведем себя так, когда испытываем любовь, мы должны раскрыть происхождение и развитие наших привязанностей. Чувства, связанные с любовью, глубоко интересуют нас, и мы с готовностью их описываем; но описания, какими бы чувствительными и проницательными ни были, остаются всего лишь описаниями. Они не объясняют, почему мы испытываем такие чувства, когда влюблены.
Как только мы решились взглянуть на любовь как на привязанность, на которую влияют более ранние и иные привязанности, мы получаем гипотезу, которая помогает понять, как возникают наши чувства и поведение, когда мы влюблены. То, каких людей мы избираем, что мы делаем с этими людьми, какие чувства движут нами, — все это возникает на основе наших прежних привязанностей. Это совсем не означает, что одно переживание не отличается от другого; однако черты сходства заставляют предположить существование какого-то устойчивого образца, что делает наше поведение относительно предсказуемым. Хотя психолог не владеет хрустальным шаром, он понимает: чтобы знать, как человек поведет себя завтра, нужно знать, как вел он себя вчера.
