Они не приоткрыли завесу над этой тайной, так как были политиками-практиками, посвятившими жизнь тяжелой борьбе. Они сами испытывали стремление к демократии, намного более сильное и глубокое, чем к любой другой теории управления. Утверждение человеческого достоинства их занимало в той же мере, что и борьба с предрассудками. Их волновало не столько то, имел ли Джон Смит четкие взгляды на какую-либо актуальную общественную проблему, сколько то, что Джон Смит, чьи предки были низкого рода, не должен отныне пресмыкаться перед другими людьми. Вид пролетария, гордого собой, доставлял блаженство тем, «кому посчастливилось жить на заре новой жизни»[290]. Но любой аналитик стремится принизить это достоинство, отрицает, что все люди все время разумны или все они образованны и информированы, замечает, что народ одурачивают, что он не всегда осознает свои интересы и что не все люди равно способны к управлению.
Критиков приветствовали примерно с такой же радостью, с какой приветствуют маленького мальчика, упражняющегося в игре на барабане. Каждое из указанных выше соображений относительно человеческих слабостей эксплуатировалось ad nauseam[291]. Если бы демократы признали, что в аргументах аристократов содержится доля истины, то они показали бы слабость своих позиций. Поэтому точно так же, как Аристотелю приходилось настаивать на том, что раб является рабом от природы, демократам приходилось настаивать на том, что свободный человек является законодателем и управленцем по своей природе. Они должны были постоянно объяснять, что в человеческой душе, возможно, еще не присутствует или никогда до сих пор не присутствовало соответствующее техническое обеспечение для осуществления этих функций, однако у нее есть неотчуждаемое право не превращаться в инструмент в руках других людей. Носители высшей власти были еще слишком сильны и слишком беспринципны, чтобы воздержаться от использования столь искреннего утверждения в своих целях.
Таким образом, первые демократы настаивали на том, что людские массы стихийно порождают разумную справедливость. Многие из них надеялись и верили в это, хотя мудрейшие из демократов, подобно Томасу Джефферсону, высказывали целый ряд конкретных оговорок. Но одно было очевидно: в те времена господствовало убеждение, что общественное мнение может проявиться только стихийно. В своей основе политическая наука, на которой основывалась демократия, напоминала учение Аристотеля. Демократов и аристократов, роялистов и республиканцев роднила одна общая предпосылка: искусство управления — это прирожденный дар.
Политические противники расходились в определении, кому именно этот дар дан от природы. Однако они соглашались, что самое главное — выявить, кто обладает этой врожденной мудростью. Роялисты были уверены, что врожденным даром управления наделены короли. Александр Гамильтон считал, что хотя «сильные умы можно встретить в любом сословии… представительный орган, который способен оказать какое-то влияние на характер управления государством, должен состоять из землевладельцев, торговцев, богословов, правоведов и медиков»[292]. Джефферсон думал, что Господь наделяет способностью к политической деятельности фермеров и плантаторов, а иногда говорил, что ее можно обнаружить у любого человека[293]. Главная предпосылка была у всех одинаковой: управление — это инстинкт и он проявляется (в зависимости от социальных преференций того, кто формулирует эту предпосылку) у одного человека, или у нескольких избранных, или у всех мужчин, или у всех белых мужчин начиная с двадцати одного года, а возможно даже у всех мужчин и у всех женщин.
При обсуждении вопроса о том, кто способен к управлению, знание мира принималось как само собой разумеющееся. Аристократ считал, что соответствующим инстинктом обладают те, кто имел дело с масштабными делами, а демократы думали, что все люди обладают этим инстинктом и поэтому могут справляться с масштабными делами. Ни те, ни другие не считали, что одна из задач политической науки состоит в том, чтобы донести знания о мире до правителя. Если ты стоишь за народ, тебе не нужно думать о том, как информировать избирателя. Считалось, что к двадцати одному году человек обладает политическими способностями в силу природы. Имели значение добрая душа, способность думать и высказывать разумные суждения. Все это должно было приходить с возрастом, поэтому не стоило озадачиваться тем, как напитать разум и снабдить информацией эту добрую душу. Предполагалось, что воспринимать факты — это так же естественно, как дышать.
3Однако объем фактов, которые люди могли воспринимать легко и естественно, был ограничен. Они могли знать обычаи и характерные особенности места, где жили и работали. Но когда речь шла о внешнем мире, то они должны были затрачивать усилия на его постижение, и в процессе этого они не могли основываться на инстинктивных реакциях или поглощать достоверные сведения. Таким образом, единственной средой, в рамках которой возможна стихийная политика, является та, которая очерчивается границами прямого и определенного знания. Нет возможности избежать этого вывода там, где обнаруживается управление, основанное на естественных границах человеческих способностей. Аристотель писал: «Для того чтобы на основе справедливости выносить справедливые решения, чтобы распределять должности по достоинству, граждане непременно должны знать друг друга — какими качествами они обладают; где этого не бывает, там и с замещением должностей, и с судебными разбирательствами дело неизбежно обстоит плохо»[294].
Очевидно, что эта максима была необходимой составляющей каждой школы политического мышления. Но она создавала определенные проблемы для демократов. Те, кто считал, что управлять должен определенный класс, вполне могли утверждать, что при дворе короля или в сельских домах помещиков люди хорошо знали характеры друг друга. А поскольку остальная часть человечества была пассивной, то единственные характеры, которые следовало знать, — это характеры людей, принадлежавших правящему классу. Но желание демократов возвысить достоинство всех людей привело к тому, что они столкнулись с огромными размерами и невероятной разнородностью правящего класса — мужского электората. Согласно их науке, политика была инстинктом и этот инстинкт действовал в рамках узкой среды. В соответствии со своими ожиданиями они обязаны были верить в то, что все мужчины в пределах обширной среды способны к управлению. Единственный способ выхода из противоречия между идеями и наукой для демократов состоял в том, чтобы без особых дискуссий допустить, что глас народа был гласом Божьим.
Парадокс был слишком острым, ставки — слишком высоки, а идеал — слишком значимым, чтобы подвергать его критической оценке. Они не могли показать, как житель Бостона, не покидая города, мог понять взгляды виргинца и как последний, оставаясь в Виргинии, мог иметь реальное мнение о правительстве в Вашингтоне, а конгрессмен в Вашингтоне мог иметь мнение о Китае или Мексике. Ведь в те времена у людей не было возможности оценить невидимую среду. Разумеется, в этом отношении со времен Аристотеля был достигнут некоторый прогресс. Издавались газеты, книги, улучшились дороги и возросла надежность морских судов. Но существенных достижений в XVIII веке не было, и политические представления оставались, в сущности, такими же, как и на протяжении двух тысячелетий. Первые демократы не располагали материалом, необходимым для разрешения противоречия между размером кругозора среднего представителя той эпохи и их неограниченной верой в человеческое достоинство.
Их теоретические предпосылки закладывались тогда, когда еще не было не только современных газет, международной журналистской сети, кинематографии, но и, что более важно, тогда, когда еще не были приняты универсальная система мер и весов, количественный и сравнительный анализ, каноны сбора эмпирических данных и методы психологического анализа для корректировки и учета предрассудков, свойственных свидетелям. Я имею в виду, что с тех пор были сделаны ключевые изобретения, позволившие ввести невидимый мир в поле суждений. Эти открытия не были совершены во времена Аристотеля, и они не были еще достаточно важны для политической теории времен Руссо, Монтескье или Томаса Джефферсона. Далее я постараюсь показать, что даже в более поздних вариантах теории преобразования человека (human reconstruction), а именно в гильдейском социализме, глубинные предпосылки были заимствованы из этой старой системы политического мышления.
Эта система — в тех случаях, когда она была компетентной и честной, — должна была допустить, что никто не может иметь неограниченный опыт общественной жизни. Человек может уделять ей лишь незначительное время, и этот тезис имеет исключительно важные следствия. Но старые теоретики вынуждены были допустить не только то, что люди могли уделять лишь незначительное внимание вопросам общественной жизни, но и то, что это внимание должно было быть ограничено весьма узким кругом вопросов. В те времена казалось совершенной фантастикой, что придет время, когда отдаленные и сложные события будут сообщаться, анализироваться и представляться в такой форме, которая будет помогать обычным людям делать разумные выводы. Это время уже не за горами. Уже не остается никаких сомнений в том, что постоянное информирование публики о ненаблюдаемой среде вполне возможно. Подобное информирование обычно ведется на низком уровне, но сам факт его существования подтверждает возможность его осуществления, а его низкий уровень показывает, что оно может осуществляться лучше. С разной степенью умения и честности информация об отдаленных проблемах каждый день доносится инженерами и бухгалтерами до бизнесменов, секретарями — до государственных чиновников, разведкой — до генерального штаба, отдельными журналистами — до отдельных читателей. Это самые предварительные, но, в то же время, радикальные начинания, гораздо более радикальные, чем повторяющиеся войны, революции, отречения от престола и реставрации монархии. Они так же радикальны, как изменения масштабов человеческой жизни, которые позволили Ллойд Джорджу обсуждать проблемы добычи угля в Уэльсе после завтрака в Лондоне и судьбу арабов — перед обедом в Париже.
