66
Существуют различные оптические и механические приспособления, призванные расширить поле зрения уцелевшего глаза. Например, использование призмы позволяет расширить сектор поля зрения на шесть – восемь градусов. Того же самого можно добиться с помощью зеркал. Самый радикальный способ придумал в пятнадцатом веке герцог Федерико Урбинский, который потерял на турнире один глаз. Для того чтобы вовремя увидеть подкрадывающуюся сбоку смерть и сохранить боеспособность на поле брани, он велел своему хирургу ампутировать ему спинку носа для того, чтобы расширить поле зрения уцелевшего глаза.
Я писал об этой больной и ее заболевании в главе «Равнение направо!» в книге «Человек, который принял жену за шляпу». О том же свидетельствует мой коллега М. Марсель-Месулам: «При тяжелой односторонней слепоте больной может вести себя так, словно половина вселенной перестала существовать в любой мыслимой форме. Больные с односторонней слепотой ведут себя так, как будто не только ничего не происходит с левой стороны, но так, словно там и не может ничего происходить».
Джон Халл, который полностью ослеп в середине жизни, описывает чувство своей внезапно возникшей неприкаянности в книге «Прикосновение к камню»: «Для слепого люди, находящиеся рядом, отсутствуют, если они ничего не говорят. Много раз я продолжал разговор со своим зрячим другом и только потом обнаруживал, что его уже нет в комнате. Вероятно, он вышел, ничего мне не сказав. Он мог кивнуть или улыбнуться, давая понять, что разговор окончен. С моей же точки зрения, он просто неожиданно исчез.Если вы слепы, то любая рука касается вас внезапно. Обращенный к вам голос тоже начинает звучать совершенно неожиданно. Вы не готовитесь к этому и не ждете ни прикосновения, ни звучания голоса. Я совершенно пассивен в присутствии других людей, которые первыми должны приветствовать меня. Здоровый человек может сам выбрать, с кем ему поговорить, идя по улице или бродя по рынку. Все люди здесь, и они в его распоряжении. Они здесь, и он может первым обратиться к ним. Для слепого люди находятся в непрестанном движении, они временны, они приходят и уходят. Они появляются ниоткуда и пропадают в никуда».
Вопреки первоначальному чувству потрясения и отчаяния, вызванному потерей зрения, некоторые люди, подобно Халлу, находят в себе силы творить и полностью реализовывать свою личность и по ту сторону слепоты. В частности, следует упомянуть о Джоне Мильтоне, который начал терять зрение в возрасте тридцати лет (вероятно, в результате глаукомы), но величайшие свои произведения создал, когда был уже практически слепым, – двенадцать лет спустя. Размышляя о слепоте, он говорил о том, как внутреннее зрение замещает зрение внешнее. Об этом можно прочитать в «Потерянном рае», в «Самсоне-борце» и – откровенно и прямо – в письмах друзьям и очень личностном сонете «О слепоте». Хорхе Луис Борхес, другой ослепший великий поэт, писал о разнообразных и парадоксальных эффектах, вызванных слепотой. Он рассуждал о Гомере, который, по мнению Борхеса, утратив визуальный мир, обрел глубочайшее чувство времени, что позволило ему создать бессмертные эпические поэмы. (Эта проблема подробно рассматривается в предисловии Дж. Т. Фрейзера к брайлевскому изданию книги «Время, знакомый незнакомец».)
В своей книге «Изобретение облаков» Ричард Хэмблин рассказывает о том, как Люк Говард, химик девятнадцатого века, создавший классификацию облаков, переписывался со многими натуралистами своего времени, включая Джона Гафа, математика, ослепшего от оспы в возрасте двух лет. Гаф, пишет Хэмблин, «был известным ботаником, который на ощупь выучил всю классификацию Линнея. Он был большим знатоком математики, зоологии и скотеографии – искусства писать в темноте». (Хэмблин добавляет, что Гаф мог бы стать также незаурядным музыкантом, если бы отец, суровый квакер, не отнял у сына «бесовский инструмент» – скрипку, подаренную мальчику бродячим скрипачом.)
Тенберкен обладала ярко выраженной синестезией, которая сохранилась у нее в зрелом возрасте и даже стала сильнее после наступления слепоты:«Сколько я себя помню, числа и слова мгновенно связывались в моем представлении с каким-нибудь цветом. Например, число 4 – золотое. Пять – светло-зеленое. Девятка – алая. Каждый день недели, месяц или год, для меня имеют свой особый цвет. Я строю из них геометрические фигуры, секторы круга. Получается что-то вроде разноцветного пирога. Когда мне надо вспомнить, в какой день произошло то или иное событие, я сначала вспоминаю его цвет, а затем его положение в пироге».
Хотя у меня самого очень слабое зрительное воображение, закрывая глаза, я способен видеть свои руки на клавиатуре, когда играю хорошо знакомую мне вещь. (Такое может происходить, даже когда я просто представляю себе игру на фортепьяно.) Одновременно я чувствую движение своих рук и не могу отличить это «ощущение» от «видения». В таких случаях эти два чувства неразделимы. Так и хочется употребить какой-нибудь термин вроде «видение-осязание».Психолог Джером Брюнер называет такое ощущение «энактивным» – интегральным признаком действия (реального или воображаемого) – в отличие от «иконической» визуализации, визуализации какого-то предмета, находящегося вне наблюдателя. Мозговые механизмы, обслуживающие эти два типа воображения, различны.
Несмотря на то что я практически не обладаю произвольным зрительным воображением, я способен воспринимать зрительные образы неизвестного происхождения. Такого рода видения бывали у меня перед засыпанием, во время мигренозной ауры, после приема некоторых лекарств, а также во время приступов лихорадки. Теперь же, когда у меня нарушилось зрение, видения преследуют меня почти постоянно.В шестидесятые годы, когда я экспериментировал с амфетаминами, у меня были яркие живые видения. Амфетамины могут вызывать поразительные изменения восприятия и резко усиливать способности воображения и возможности зрительной памяти (я описал это их действие в главе «Собака под кожей» в книге «Человек, который принял жену за шляпу»). В течение приблизительно двух недель я мог, всего раз взглянув на рисунок в анатомическом атласе или на лабораторный препарат, превосходно запомнить его зрительный образ и сохранять его в памяти несколько часов. Я мог мысленно спроецировать такой препарат на лист бумаги, – проекция была бы такой же четкой, как на экране проектора, – и обвести его контуры карандашом. Рисунки мои не отличались изяществом, но были точны даже в деталях. Однако когда амфетамин переставал действовать, пропадали и все мои способности к мысленной визуализации, созданию зрительных образов и даже к рисованию (этой последней способности у меня как не было, так и нет). Все это было ничуть не похоже на целенаправленную работу воображения – я не собирал мысленно образы фрагмент за фрагментом. Мое воображение оставалось непроизвольным и автоматическим, больше похожим на эйдетическую или фотографическую память, или на палинопсию – консервацию отпечатка.
Физик Джон Тиндалл говорил об этом в своей лекции, прочитанной за несколько лет до выхода в свет книги Гальтона в 1870 году: «Для объяснения научных феноменов мы обычно формируем ментальные образы, образы весьма чувственного свойства. Без этого наши знания о природе были бы простым перечислением неких феноменов и существующих между ними причинно-следственных связей».
Более подробно я описал Темпл в «Антропологе на Марсе», а сама она рассказывает о своем визуальном мышлении в книге «Мышление в картинках».
В последней книге Косслина «Феномен образного мышления» обсуждаются подробности этих дебатов.
С помощью функциональной МРТ было также установлено, что в отношении зрительного воображения два полушария головного мозга ведут себя по-разному. Левое полушарие в основном имеет дело с видовыми, категориальными образами (например, «деревья»), а правое полушарие – со специфическими конкретными образами (например, «клен в моем дворе»). Такая специализация полушарий проявляется и при зрительном восприятии реальных объектов. Так, прозопагнозия, неспособность различать конкретные лица, связана с поражениями зрительной функции правого полушария, так как больные с прозопагнозией не испытывают затруднений с восприятием лиц как таковых. Дело в том, что распознавание лица как части тела – это функция левого полушария.
Это случай описан в моей книге «Антрополог на Марсе».
