между нашими фразами, но уже то, как он переворачивал страницы, показывало его беспокойство. Он громко шуршал страницами и раздраженно бормотал себе под нос, словно кто-то специально подложил газеты, желая позлить его.
Я спросила его о жене. «Она не должна была умереть, – сказал Гордон. – Из нас двоих больным был я. Она была моложе на три года, ей было восемьдесят два. И она была здоровой, лишь ходила с трудом. Но полгода назад у нее случился сердечный приступ. Я был в гостиной, когда услышал крик и звук удара в спальне. Я побежал по лестнице и увидел ее, мертвую, на полу». Когда Гордон произнес последние слова, по его лицу потекли слезы: он был очень взволнован. Я медленно ответила, прерываясь на вдохи между словами, чтобы он мог перенять мою манеру говорить и успокоиться. Я сказала ему, что понимаю, насколько шокирующим это было для него. Мне приходилось говорить очень громко, потому что, несмотря на слуховой аппарат, Гордон почти меня не слышал. Его печаль превратилась в гнев. «Конечно, это был шок», – прошипел он и разразился гневной тирадой, которую я плохо поняла. Он в ярости сжимал кулаки. Я увидела, что на пальцах его левой руки было выбито слово «любовь», а на пальцах правой руки – слово «ненависть».
Как и многие из нас, я интуитивно знала, каким непредсказуемым бывает гнев, хотя это очень распространенная реакция в подобных ситуациях. Я убедила себя, что не хотела расстраивать Гордона своими расспросами. Я замолчала, обдумывая его гнев, и затем вернулась к основам. Я признала, какой сложной должна была быть его жизнь без супруги и какой неправильной казалась ее смерть. Гордон немного смягчился – я заметила это по его глазам. Но он сменил тему: «Я хочу чаю». Я начала понимать, что из-за болезни или, возможно, комбинации болезни и характера Гордон не мог подолгу удерживать одну мысль. Казалось, он словно входил и выходил из разных комнат своего разума, постоянно перемещаясь, потому что ни в одной из них он не чувствовал себя как дома.
Размышляя о Гордоне, я пересмотрела свои взгляды на пожилой возраст и смерть. Я часто слышала, что возраст меняет местами родителя и ребенка: теперь ребенок заботится о родителе. Порой это очень тяжело, если отношения давно стали натянутыми. На плечи ребенка ложится огромная ноша. Я мало задумывалась о том, каково это для стареющего родителя. Как страшно чувствовать, что твои силы и способности угасают, как мелочи приобретают огромный масштаб, пока ты пытаешься держать все под контролем, который с каждой секундой ускользает.
Через неделю я снова встретилась с Гордоном. Я поинтересовалась, как ему в хосписе. «Мне нравится быть здесь, но я провожу часы в ожидании, жду врача, жду физиопроцедуры, – заявил он. – У меня нет столько времени. Сегодня я провел здесь три часа. Мне уже надоело». Гордон раздраженно дернул ногой, когда отвечал мне.
Я поняла, что у него были веские причины злиться. Он не только страдал от боли и ограниченной подвижности, но и лишился почти всех, кто был ему дорог в жизни. С одной стороны, Гордон выжил, но с другой – чувствовал себя очень одиноким. Я узнала, что ему было восемьдесят пять. Он пережил свою жену, шестерых братьев и многих друзей. «Я встречаюсь только с моими сыновьями и их детьми, – рассказал Гордон. – Моя жена любила приглашать гостей, но меня это не волнует. Я жалкий мерзавец, и с меня достаточно». Я видела его противоречия: он не хотел попусту тратить время, ведь его осталось очень мало, но в то же время он был одиноким и не знал, хочет ли жить дальше. Я не могла объяснить ему это из-за его психологического состояния: он нуждался в чутком понимании. Я с трудом установила связь с ним. Нельзя было поддаваться его гневу. Способность Гордона отдаляться от людей расстраивала его еще больше. Я старательно подбирала слова, стараясь отвечать как можно проще и как можно более мягким голосом. Похоже, это его успокаивало.
Спустя несколько сеансов я попросила его рассказать о своей жизни. Я услышала фрагменты, похожие на мини-фильмы воспоминаний. Истории перемежались паузами, иногда Гордон дремал. Он стал гораздо спокойнее, но я не знала, что именно его успокаивало – то, что он меня знал, или приятные воспоминания о прошлом. «Я был крепким малым, пижоном, и у меня были свои сражения, – начал Гордон. – Там, откуда я родом, было распространено сектанство – “Глазго Селтик” и “Глазго Рейнджерс” [3]. Ты был или фенианским [4] ублюдком, или оранжевым [5] ублюдком. Мы постоянно воевали. Ты видишь группу врагов, выкрикиваешь оскорбления, бросаешься кирпичами и бутылками, ждешь, пока они подойдут ближе, и затем ловишь их. В итоге у тебя рваный свитер или рубашка. Секрет был в том, чтобы быть достаточно быстрым. Крупным мальчишкам хорошо доставалось. Я был маленьким и юрким, поэтому мог удрать. А если ты думал, что тебя поймают, поставь подножку и беги. Обычно ты отделывался синяками, но если прибился к стае ворон, будь готов к выстрелу. Всегда был тот, кто наводил порядок. Раньше по улицам ходили полицейские, они могли надрать задницу». Когда Гордон говорил, он размахивал руками, показывая, какие удары наносил в прошлом.
Он рассказал мне одну милую историю. Когда ему было восемнадцать, он хотел оставить хорошо оплачиваемую работу газонокосильщика в местном гольф-клубе, чтобы стать столяром. Рискованное решение. Он поговорил с отцом, и тот его подбодрил: «Иди туда, куда ведет тебя сердце, Гордон. Так ты научишься пользоваться мозгом». От воспоминаний о любви отца у Гордона выступили слезы на глазах.
Гордон стал востребованным столяром, и у него всегда водились деньги. Он очень любил гулять по вересковым полям и голубиные гонки. Эта любовь зародилась еще в детстве: «Я часто ездил к бабушке и дедушке, – рассказал Гордон. – Они жили в шахтерской деревне в нескольких милях от моего дома. Рядом с деревней было болото, поросшее вереском. Я играл там часами, наблюдал за тетеревами. Дядя брал меня с собой на охоту за куропатками. Он бросал большую сеть на птиц, из которых мы позже готовили обед. Повсюду были рудники, угольные шахты и огромные добывающие машины, похожие на динозавров. Я забирался в них и пытался включить их, сидел внутри и играл…»
Затем Гордон вернулся в настоящее и перевел разговор на тему своей смерти: «Та болотистая местность – лучшее лекарство для меня. Если я упаду на землю и последним запахом, который я почувствую, будет запах вереска и влажного мха, я буду счастливым человеком».
Мне захотелось узнать подробнее о голубиных гонках. Гордон гордо
