— Вовсе нет. Я был готов к этому. Мы неизбежно должны были свернуть на эту тему, — сказал Эрнест. — Ты спрашиваешь, как я это выношу? Во-первых, стараюсь об этом не думать. И действительно, порой получается даже забывать. В моем возрасте это не очень трудно.
— В твоем возрасте? Что это значит?
— Наша жизнь проходит в несколько стадий. В раннем детстве мы много думаем о смерти; у некоторых она даже становится навязчивой идеей. Открыть существование смерти нетрудно. Достаточно оглядеться вокруг, и мы видим мертвое: сухие листья, увядшие лилии, дохлых мух и жуков. Домашние животные умирают. Мы едим мертвых животных. Иногда умирает близкий человек. И вскоре мы понимаем, что смерть настигнет всех — бабушку, маму, папу, даже нас. Мы в одиночку размышляем над этим. Родители и учителя, думая, что детям вредно думать о смерти, молчат о ней или рассказывают нам сказочки про рай и ангелов, про то, что там люди будут вместе уже навсегда, бессмертные души.
Эрнест остановился, надеясь, что Мергеш его хорошо понимает.
— А потом? — да, Мергеш все понимал.
— Мы смиряемся. Мы выталкиваем смерть из сознания или открыто бросаем ей вызов, идя на дурацкий риск. А потом, перед тем, как стать взрослыми, опять начинаем много думать о смерти. Некоторые не могут вынести этой мысли и отказываются жить дальше. Но большинство заглушает сознание смерти погружением во взрослые дела. Мы строим карьеру, семью, занимаемся личностным ростом, приобретаем имущество, плетем интриги, толкаемся локтями. Я сейчас как раз в этой точке. Потом мы входим в более позднюю стадию, где нас опять настигает мысль о смерти, но теперь угроза уже отчетлива — по сути, неизбежна. В этот момент у нас есть выбор — много думать о смерти и попытаться получить максимум от жизни, которая нам еще осталась, или различными способами притворяться, что смерти не существует.
— Так что же лично ты? Притворяешься, что смерть не придет?
— Нет, у меня не получится. Я психиатр, мне приходится разговаривать с людьми, которые страшно боятся жизни и смерти, и я вынужден все время стоять лицом к лицу с правдой.
— Тогда позволь мне снова спросить, — голос Мергеша теперь был тихим и усталым, в нем больше не было угрозы, — как ты это выносишь? Как ты можешь получать удовольствие от чего бы то ни было в жизни, от любых действий, если у тебя только одна жизнь, а в конце угрожающе высится смерть?
— Я поставлю этот вопрос вверх тормашками. Может быть, именно смерть делает жизнь более живой, более драгоценной. Факт смерти придает делам жизни особую остроту, горькую сладость. Может, это и правда, что ты, живя в измерении снов, становишься бессмертным. Но мне твоя жизнь кажется сплошной тоской. Я недавно попросил тебя описать свою жизнь, и ты ответил одной фразой: «Я жду.» Разве это жизнь? Разве ждать — значит жить? Мергеш, у тебя еще осталась одна жизнь. Почему не прожить ее сполна?
— Не могу! Не могу! — сказал Мергеш, ниже склоняя голову. — Мысль о том, чтобы больше не существовать, не быть среди живых, о том, что жизнь пойдет без меня — это… это… просто слишком ужасно.
— Значит, суть проклятия не в вечной мести, так? Ты используешь проклятие для того, чтобы навсегда растянуть свою последнюю жизнь.
— Это слишком ужасно — взять и кончиться. Не быть.
— Я знаю по опыту своей работы, — сказал Эрнест, протягивая руку и поглаживая огромную лапу Мергеша, — что больше всего страшатся смерти те, кто подходит к ней с запасом непрожитой жизни. Лучше использовать всю жизнь, какая есть. Оставить смерти только объедки, выжженный изнутри замок.
— Нет, нет, — стонал Мергеш, мотая головой. — Это слишком ужасно.
— Почему же это так ужасно? Давай проанализируем. Что именно такого страшного в смерти? Ты ее уже испытал не один раз. Ты сказал, что, когда кончалась очередная жизнь, следующая начиналась не сразу.
— Верно.
— Что ты помнишь об этих кратких моментах?
— Совершенно ничего.
— Но разве не в этом дело, Мергеш? Твой страх смерти вызван в основном мыслями о том, каково быть мертвым и знать, что тебе никогда больше не суждено быть среди живых. Но когда ты мертв, сознание отсутствует. Смерть гасит сознание.
— Это ты меня так утешаешь? — рявкнул Мергеш.
— Ты спросил, как я это выношу. Это один из моих ответов. Еще меня всегда утешало высказывание другого философа, который жил очень давно: «Когда есть смерть, меня нет. Когда я есть, смерти нет.»
— Это чем-нибудь отличается от «раз ты мертв, ты мертв»?
— Да, очень большая разница. В смерти нет «тебя». «Ты» и «смерть» не могут существовать одновременно.
— Тяжело, тяжело, — едва слышно сказал Мергеш, склонив голову почти до полу.
— Позволь, я расскажу тебе еще об одном соображении, которое мне всегда помогает. Я это вычитал у одного русского писателя…
— Знаю я этих русских… ничего веселого они не скажут.
— Слушай. До того, как я родился, прошли годы, века, тысячелетия. Верно?
— Не возразишь, — устало кивнул Мергеш.
— И после моей смерти пройдут тысячелетия. Правильно?
Мергеш опять кивнул.
— Поэтому я представляю свою жизнь искрой, промелькнувшей меж двух одинаково огромных черных пропастей — тьмы до моего рождения и тьмы после моей смерти.
Это, кажется, попало в точку. Мергеш слушал изо всех сил, навострив уши.
— А разве тебя не удивляет, Мергеш, то, как мы боимся второй тьмы и совсем не думаем о первой?
Мергеш вдруг встал и разинул рот в огромном зевке, слабо блеснув клыками в лунном свете, струящемся из окна.
— Я, пожалуй, пойду, — объявил он и тяжелой, некошачьей походкой побрел к окну.
— Стой, Мергеш, это еще не все!
— На сегодня хватит. Мне надо многое обдумать — даже для кота много. В следующий раз, Эрнест, не забудь про жареного краба. И побольше этой курицы с травой.
— В следующий раз? О чем ты? Разве я не загладил причиненное тебе зло?
— Может, да, а может, и нет. Я же тебе сказал, слишком много всего надо обдумать. Я ушел!
Эрнест плюхнулся обратно в кресло. Он был совершенно обессилен, его терпение — на пределе. Никогда еще он не проводил такой душераздирающей, утомительной сессии. А теперь оказывается, что все напрасно! Глядя, как Мергеш плетется прочь, Эрнест пробормотал про себя: «Иди-иди!» А потом добавил насмешливую фразу матери: «Geh Gesunter Heit».
Тут Мергеш остановился как вкопанный, а затем повернул обратно.
— Я слышал. Я умею читать мысли.
Ой, подумал Эрнест. Но держал голову высоко и смотрел на приближающегося Мергеша.
— Да, я тебя слышал. Ты сказал «Geh Gesunter Heit». И я знаю, что это значит — разве ты не знал, что я хорошо говорю по-немецки? Ты меня благословил. Хоть ты и не думал, что я услышу, ты пожелал мне уйти в добром здоровье. И я тронут твоим пожеланием. Очень тронут. Я знаю, что тебе пришлось из-за меня пережить. Я знаю, как сильно ты хочешь освободить эту женщину — не только ради нее, но и ради себя самого. И даже после всех огромных усилий, даже не зная, удалось ли тебе загладить причиненное зло, ты нашел в себе достаточно благородства, любви и доброты, чтобы пожелать мне здоровья. Это, может быть, самый щедрый дар в моей жизни. Прощай, друг.
— Прощай, Мергеш, — сказал Эрнест, глядя, как кот удаляется, уже бодрее, грациозной, кошачьей походкой. И подумал: «Это мне кажется, или он сильно уменьшился?»
— Может, мы еще встретимся, — сказал Мергес, не сбиваясь с шага. — Я подумываю осесть в Калифорнии.
— Я обещаю, Мергеш, — крикнул Эрнест ему вслед. — Буду тебя хорошо кормить. Жареный краб и кинза каждую ночь.
Опять воцарилась темнота. Следующее, что увидел Эрнест, было розовое свечение восхода. Теперь я знаю, что такое «ночь после трудного дня», подумал он, сел в кровати, потянулся и стал глядеть на спящую Артемиду. Он был уверен, что Мергеш покинет измерение снов. А остальная часть проклятия? Они про это не говорили. Несколько минут Эрнест обдумывал перспективы — связь с женщиной, которая так часто бывает сексуально ненасытной, дикой. Он тихо выскользнул из кровати, оделся и пошел вниз.
Артемида, услышав его шаги, крикнула:
— Эрнест, не уходи! Что-то изменилось. Я свободна, я знаю. Я чувствую. Не уходи, пожалуйста. Уже не надо.
— Я иду за завтраком. Десять минут, — крикнул Эрнест от парадной двери. — Мне срочно нужен бублик с большим количеством семечек и плавленым сыром. Вчера я видел тут поблизости магазин.
Он как раз отпирал машину, когда в спальне открылось окно и послышался голос Артемиды.
— Эрнест, не забудь, я веганка. Никакого сыра. Возьми мне…
— Я знаю. Авокадо. Я запомнил.
В этой книге я пытался быть одновременно рассказчиком и учителем. В случаях, когда эти две роли противоречили друг другу и мне приходилось выбирать между сочным педагогическим комментарием и поддержанием захватывающего ритма сюжета, я почти всегда решал в пользу сюжета и пытался выполнять свою учительскую миссию через косвенные рассуждения.
