вероятностью 1 к 3 не умрет ни один и с вероятностью 2 к 3 умрут все 600 000 человек. Теперь вы уже умеете замечать вопросы с подвохом и наверняка видите, что эти варианты идентичны; они отличаются лишь постановкой вопроса: либо исходы подаются как приобретения (спасенные жизни), либо как потери (смерти). Но иная подача меняет предпочтения: теперь большинство опрошенных идут на риск и выбирают Превентавир, дающий надежду спасти всех. Легко себе представить, как можно манипулировать людьми, используя правильные формулировки. Чтобы такого не случалось, следует надлежащим образом представлять данные, например всегда упоминать как приобретения, так и потери или же показывать их в графическом виде [274].
Тверски и Канеман объединили наше искаженное восприятие вероятностей с нашим же беличьим отношением к потерям и приобретениям в теорию, которую они назвали теорией перспектив [275]. Это альтернатива теории рационального выбора, и цель ее — описать, как люди выбирают на самом деле, а не указать, как им следует это делать. Первый график показывает, каким образом «вес решения» (субъективное ощущение вероятности, влияющее на наш выбор) связан с объективной вероятностью [276]. Кривая круто идет вверх в районе 0 и 1 (причем вблизи этих особенных значений имеются разрывы), более или менее объективна около 0,2 и практически выходит на плато посередине, где мы не отличаем, например, 0,10 от 0,11.
Второй график — кривая субъективной выгоды [277]. Его вертикальная ось привязана не к нулю, а к подвижной отправной точке, обычно отражающей сложившееся положение вещей. На горизонтальной оси отложены не абсолютные величины — доллары, жизни или какие-либо другие ценные ресурсы, но потери и приобретения относительно этой отправной точки. И в области потерь, и в области приобретений кривая субъективной выгоды выпукла: каждая дополнительная приобретенная или потерянная единица ценится меньше предыдущей, но в поле отрицательных значений график уходит от горизонтальной оси круче: потеря приносит в два с лишним раза больше боли, чем приобретение — удовольствия.
Конечно, чтобы объяснить феномен, недостаточно просто представить его в виде графиков. Но с их помощью можно понять, почему люди нарушают аксиомы рациональности. Эпистемологически уверенность и невозможность — совершенно не то же самое, что крайне высокая и крайне низкая вероятность. Вот почему в этой книге логике посвящена одна глава, а теории вероятности — другая. («P или Q; не P; следовательно, Q» — это не просто утверждение, вероятность которого крайне высока; это логическая истина.) Вот почему служащие патентного бюро возвращают письма с чертежами вечного двигателя нераспечатанными, не надеясь, что какой-нибудь непризнанный гений случайно раз и навсегда решит глобальную энергетическую проблему. Бенджамин Франклин, который говорил, что в жизни нет ничего неизбежного, кроме смерти и налогов, был прав как минимум в первой половине этого высказывания. Промежуточные вероятности — дело другое: они относятся к области догадок, по крайней мере за стенами казино. Это оценки с определенной погрешностью, порой значительной. В реальном мире нет ничего глупого в скептическом отношении к разнице между вероятностями в 0,10 и 0,11.
Асимметрию субъективной выгоды потерь и приобретений тоже проще понять, если от математики вернуться к реальной жизни. Само наше существование зависит от мыльного пузыря невероятностей: от страдания и смерти нас всегда отделяет один неверный шаг. Тверски, с которым мне довелось сотрудничать, однажды поинтересовался: «Сколько с тобой сегодня может случиться такого, что намного улучшит твою жизнь? И сколько сегодня может случиться такого, что сделает твою жизнь намного хуже? Второй список бесконечен». Вполне разумно, что мы больше беспокоимся о благах, которых можем лишиться, и готовы идти на риск, лишь бы избежать резкого снижения уровня благополучия [278]. В крайней точке этого снижения — смерть; а смерть — это не просто нечто очень, очень неприятное. Это конец игры без всякого шанса отыграться, это сингулярность, ввиду которой любые подсчеты ожидаемой полезности теряют актуальность.
Потому-то люди нарушают и еще одну аксиому — аксиому взаимозаменяемости. Если я предпочитаю банку пива, а не доллар, и доллар, а не смерть, это еще не значит, что при определенном значении вероятности я бы заплатил доллар, чтобы поставить на кон свою жизнь ради банки пива.
Или значит?
А может, все-таки рациональный выбор?
Поиск способов, какими люди нарушают аксиомы рационального выбора, стал в когнитивных науках и поведенческой экономике чем-то вроде спорта. (И не только спорта: первооткрывателям таких нарушений досталось пять Нобелевских премий.) [279] Одна половина удовольствия — показать, насколько нерациональны люди, вторая — продемонстрировать, что классические экономисты и адепты теории рационального выбора совершенно не разбираются в человеческой психологии. Гигеренцер обожает пересказывать подслушанный им разговор двух теоретиков выбора. Один из них никак не может определиться, принимать ли ему соблазнительное предложение поработать в другом университете [280]. Коллега спрашивает его: «Почему бы тебе не выписать все плюсы согласия и отказа, перемножить их на соответствующие вероятности и выбрать вариант с наивысшей суммарной полезностью? В конце концов, в своих статьях ты советуешь именно это». Но первый его обрывает: «Ну хватит, тут дело-то серьезное!»
И все-таки может случиться так, что последними посмеются фон Нейман и Моргенштерн. Все эти табу, ограничения, нетранзитивности, переобувания на ходу, сожаления, избегания и влияния формулировок только демонстрируют, что люди нарушают аксиомы, но не доказывают, что они должны их нарушать. Конечно, в некоторых случаях, когда дело касается, например, святости человеческих отношений или грандиозности смерти, нам действительно лучше бы не производить вычислений, предписанных теорией рационального выбора. Но нельзя отрицать и того, что люди на самом деле хотят, чтобы их выбор отражал их же ценности, и вот здесь теория может нам помочь. На большее она не способна, но даруемую ею последовательность не стоит воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Мы называем решения глупыми, если они противоречат нашим ценностям, и мудрыми, если они им соответствуют. Мы уже видели, что порой люди нарушают аксиомы по глупости, пытаясь избежать непростых компромиссов, стремясь к нулевому риску и поддаваясь на словесные манипуляции. Подозреваю, жизнь сплошь и рядом ставит нас перед выбором, где умножение риска на вознаграждение помогло бы принимать более мудрые решения.
Стоит ли приобретать расширенную гарантию, которую вам навязывает продавец-консультант при покупке бытовой техники? Около трети американцев поступают именно так, в сумме отстегивая более 40 млрд долларов в год. Но задумайтесь, есть ли смысл покупать медицинскую страховку вашему тостеру? Ставки не так высоки, как при страховании дома или
