Центром эксгибиционистского сновидения является собственный образ, представляющийся, однако, не в период детства, а в настоящий момент, и недостатки туалета, представляющиеся в чрезвычайно туманном и неясном виде благодаря наслоению многочисленных позднейших воспоминаний о неглиже, или же, быть может, благодаря влиянию цензуры; сюда же относятся также и люди, которых стыдится спящий. Я не знаю ни одного примера, в котором спящий видел бы действительных зрителей своих детских эксгибиционистских поступков. Сновидение не представляет собой простого воспоминания. Странным образом личности, на которых направляется в детстве наш сексуальный интерес, никогда не воспроизводятся ни в сновидении, ни в истерии, ни в неврозах. Лишь параноик вызывает вновь образы зрителей его обнажении и с фанатической убежденностью приходит к выводу об их присутствии, хотя бы они и оставались невидимыми. Те, кем они заменяются в сновидении, «много чужих людей», не обращающих никакого внимания на предлагаемое им зрелище, представляют собою желательный контраст к той отдельной близкой личности, которой человек предлагал свое обнажение. Элемент «много чужих людей» может, впрочем, иметь место в сновидениях в какой угодно другой связи; он означает всегда желание, противоположное понятию тайна. То же самое означает из понятных оснований присутствие в сновидении «всей семьи». Нужно заметить, что восстановление старого порядка вещей, происходящее при паранойе,[62] происходит также и при этой противоположности. Человек больше не остается наедине с самим собой, он безусловно становится предметом наблюдения, но те, кто его наблюдают, – это много чужих людей с весьма неясными, расплывчатыми лицами.
Кроме того, в эксгибиционистских сновидениях проявляется процесс вытеснения. Мучительное ощущение в сновидении представляет собою реакцию второй психической системы на то, что устраненное ею содержание эксгибиционистского эпизода тоже всплыло наружу. Чтобы мучительное ощущение было избегнуто, эпизод этот не должен был бы вновь оживиться.
Относительно чувства связанности мы будем иметь случай говорить еще ниже. Оно в сновидении служит для точного выражения конфликта воли, отрицания. Согласно бессознательному желанию эксгибиционизм должен быть продолжен, согласно же требованию цензуры он должен быть прерван.
Взаимоотношение наших типических сновидений, сказок и других продуктов поэтической фантазии не представляет собою ни случайного, ни единичного явления. Очень часто проницательный поэтический взгляд подмечает процесс превращения, орудием которого является обычно сам поэт, и воспроизводит его в обратном виде, то есть сводит поэзию к сновидению. Один мой коллега обратил мое внимание на следующее место из «Зеленого Генриха» Г. Келлера.[63]
«Не желаю вам, дорогой Ли, чтобы вы когда-нибудь на опыте испытали чрезвычайно пикантное положение Одиссея, когда он голый, покрытый лишь мокрой тиной, предстает пред Навсикаей[64] и ее подругами! Хотите знать, как это происходит? Возьмем любой пример. Вы вдали от родины и от всего, что вам дорого; много видели, много слышали, на душе у вас заботы и горе. Вы одиноки, покинуты, в этом состоянии вам, наверное, ночью приснится, что вы приближаетесь к своей родине; она предстает перед вами в ярких сверкающих красках; навстречу вам выходят красивые, дорогие вам, близкие люди. Вы замечаете вдруг, что вы в оборванном платье, что вы даже голый, покрытый лишь слоем грязи и пыли. Вами овладевает безграничный стыд и страх, вы стараетесь прикрыться, спрятаться и просыпаетесь весь в поту. Таково сновидение озабоченного человека, и Гомер заимствовал эту ситуацию из глубочайшей и извечной сущности человека».
Глубочайшая и извечная сущность человека, на пробуждение которой рассчитывает поэт обычно у своих слушателей, – вот те движения душевной жизни, которые коренятся в доисторическом периоде детства. Позади сознательных и не вызывающих возражений желаний людей, находящихся вдали от родины, в сновидении выплывают подавленные запретные желания детства, и поэтому-то сновидение, объективированное в легенде о Навсикае, превращается почти всегда в сновидение о страхе.
Собственное мое сновидение о перепрыгивании через ступеньки лестницы, превратившемся затем в чувство связанности, носит опять-таки эксгибиционистский характер, так как обнаруживает существенные признаки последнего. Его можно поэтому свести к переживаниям детства, и последние должны были бы выяснить, поскольку поведение горничной, ее упрек в том, что я испачкал лестницу, переносит ее в ситуацию, занимаемую в сновидении. Я мог бы действительно дать такого рода толкование. При психоанализе научаешься связь по времени заменять связью по существу; две мысли, по-видимому, друг с другом не связанные, представляют собою, очевидно, нечто целое, которое необходимо лишь установить, – все равно как буквы А и Б, написанные друг подле друга, должны быть произнесены как слог АБ.
Точно так же обстоит дело и с внутренней связью сновидения. Вышеупомянутое сновидение о лестнице выхвачено из целого ряда сновидений; другие звенья этого ряда знакомы мне по их толкованию. Сновидение, включенное в этот ряд, должно относиться к той же самой связи. В основе этих сновидений, включенных в один ряд, лежит воспоминание о няньке, ухаживающей за мною до двух лет; я сам ее очень смутно помню; по сведениям, полученным мною недавно от матери, она была старая и некрасивая, но очень умная и добросовестная. Из анализа моих сновидений я знаю, что она не всегда относилась ко мне ласково и нежно, а иногда даже бранила, когда я не соблюдал ее требований чистоты и опрятности. Стараясь, таким образом, продолжить мое воспитание, прислуга в сновидении претендует на то, чтобы я относился к ней как к воплощению моей «доисторической» няньки. Следует предположить, что ребенок, несмотря на строгость, все же любил эту воспитательницу.[65]
б) Сновидения о смерти близких людей.
Другая группа сновидений, могущих быть названными типическими, связана с представлением о смерти близких родных, родителей, братьев, сестер, детей и пр. Среди этих сновидений можно подметить две разновидности: одни, во время которых спящий не испытывает тяжелой скорби и по пробуждении удивляется своей бесчувственности, и другие, во время которых горе и утрата могут вызвать реальные горючие слезы во время сна.
Сновидения первой разновидности мы оставим в стороне; они не могут быть названы типическими. При их анализе мы убеждаемся, что они означают нечто совершенно далекое от их содержания и что они предназначены исключительно для прикрытия какого-либо другого желания. Таково сновидение тетки, видящей перед собою в гробу единственного сына своей сестры (с. 111). Оно не означает, что она желает смерти своему маленькому племяннику, а лишь скрывает в себе желание после долгого промежутка увидеть любимого человека, того самого, которого она прежде после такого же долгого промежутка времени увидела у гроба другого своего племянника. Желание это, образующее истинное содержание сновидения, не дает повода к скорбному чувству, и поэтому чувства такого не испытывает и спящий. Отсюда ясно, что содержащееся в сновидении ощущение относится не к явному его содержанию, а к скрытому и что аффективное содержание сновидения не претерпевает того искажения, какое выпадает на долю представлений.
Иначе обстоит дело со сновидениями, в которых изображается смерть близкого дорогого человека и с которым связан болезненный аффект. Эти сновидения означают то, о чем говорит их содержание, – желание, чтобы данное лицо умерло. Так как я вправе ожидать, что чувство всех моих читателей и всех тех, кому снилось нечто подобное, будет протестовать против моего убеждения, то я постараюсь обосновать его возможно шире.
Мы анализировали уже одно сновидение, из которого узнали, что желания, изображаемые в сновидении в осуществленном виде, не всегда носят актуальный характер. В сновидении могут осуществляться и давно забытые, устраненные и вытесненные желания; в силу того, что они вновь всплывают в сновидении, мы должны признать, что они продолжают существовать. Они не мертвы, как покойники в нашем представлении, а подобны теням Одиссеи, которые, напившись крови, пробуждаются к жизни. В сновидении о мертвом ребенке в коробке речь шла о желании, которое было актуально пятнадцать лет тому назад и с тех пор откровенно признавалось. Для теории сновидения далеко не безразлично, если я прибавлю, что даже позади этого желания скрывается воспоминание самого раннего детства. Еще маленьким ребенком – мне не удалось точно установить, когда именно, – пациентка моя слышала, что ее мать, будучи беременна ею, страдала меланхолией и от всей души желала смерти ребенку, находившемуся в ее утробе. Выросши и забеременевши, моя пациентка последовала примеру матери.
