в отличие от кафе, в этот ранний час тихо и можно уединиться. Я рассказываю ему о Хадсоне и звонке из школы; Майкл расстраивается, но не знает, что делать.
— Если бы ты пустила меня обратно домой, то Хадсон был бы вынужден смириться с моим присутствием. Ты запрещаешь мне отвозить и забирать Джорджию, и это подрывает мой авторитет, — говорит он.
— Майкл, мы с тобой заодно. Я тоже считаю очень важным, чтобы он позволил тебе вернуться в свою жизнь. Я совсем не готова продолжать быть матерью-одиночкой для подростка. Но ты все лето появлялся в одном с ним доме, и он ни разу не обратил на тебя внимания, так что дело не в нахождении рядом. Я бы на твоем месте писала ему каждый день, чтобы он знал, что ты думаешь о нем и скучаешь. Он заблокировал твой номер, поэтому придется писать от руки. И это только начало. Может быть, школьный психолог до него достучится, — объясняю.
— Хорошо. Я попробую.
Мы оба молчим, пока парк наполняется жизнью: малышей в колясках везут к качелям-каруселям, собаки несутся на собачью площадку.
— Майкл, — наконец решаюсь. Он выжидающе смотрит на меня. — Что мы творим?
— Прямо сейчас? — спрашивает он.
— Нет, в целом. Мы уже несколько недель как вернулись в город, и никто из нас даже не заикнулся о терапии для пар. Мы вообще не сдвигаемся с мертвой точки. Чего ты хочешь? — спрашиваю.
— На самом деле я не знаю и, скорее, жду сигнала от тебя. Ты все время злишься, и мне трудно понять, чего хочешь ты, — говорит он.
Именно такого ответа я и боялась: он подтверждает, что решение о нашем будущем стало горячей картошкой, которую мы будем перебрасывать друг другу снова и снова, и никто из нас не хочет взять ее и обжечься. Я жду продолжения, но он просто смотрит на меня. Заставляю себя произнести слова, таившиеся в глубине в течение многих месяцев. Они у самой поверхности, но, чтобы вытянуть их, придется разбить стеклянную стену.
— Ну что ж… — Делаю глубокий вдох. — Наверное, в таком случае я хочу, чтобы мы признали: между нами все кончено. Я хочу развода. Не думаю, что нам есть что спасать.
Слово «развод» взрывается между нами, раскидывая обломки повсюду, так что путь друг к другу становится непроходимым.
— Я думаю, мы могли бы быть вместе, если бы оба этого хотели. Но раз ты не хочешь, то не можем, — в его голосе проскальзывают нотки гнева и печали.
— Майкл, я думала, что мы всегда будем вместе. Даже представить себе не могу жизнь без тебя. Мне страшно. Но как вернуться к тебе, не знаю, — говорю, понимая, что это действительно конец. Он не будет бороться за меня, пока я не дам сигнал, чего хочу, а чего — нет.
— Я всегда буду любить тебя, Лора. Ты подарила мне самую прекрасную семью. Не хочу, чтобы ты боялась, и всегда буду заботиться о тебе. Буду гордиться тем, что могу это делать для тебя, — говорит он взахлеб.
Слезы текут по нашим щекам.
Вот так выглядит конец нашего брака, почти как и его начало: признание в вечной любви, верности и поддержке, на скамейке в парке, как и двадцать три года тому назад, когда мы обручились. Мы, по крайней мере на мгновение, снова два человека, которые помнят, как безраздельно любили друг друга, как много дали друг другу, как вечно это должно было продлиться. На заднем плане смеются дети и измученные молодые матери, снуют собаки, птицы и белки, сонные студенты плетутся в колледжи со стаканами кофе в руках, бегуны наворачивают круги. Все главы нашей совместной жизни воплощены в образах прохожих — еще один благословенный обычный день, за исключением того, что для нас больше не осталось страниц, которые мы могли бы перевернуть вместе.
— Я расскажу старшим детям. Объясню, что это обоюдное решение. Может быть, это даст им чувство завершенности, которого нам всем так не хватает, чтобы начать залечивать раны. Мы запланируем время во второй половине недели, чтобы вместе рассказать Джорджии. Договорились? — спрашиваю. Он кивает, и я продолжаю: — Тогда, наверное, всё.
Он проходит рядом со мной пять кварталов до дома, теперь моего дома. Под навесом останавливается и спрашивает, можно ли подняться наверх на несколько минут, чтобы оставить записку для Хадсона. Я рисую себе картину, как он сидит за кухонным столом, тщательно подбирая слова, и выводит их своими огромными корявыми буквами. Мне кажется невыносимым физическое присутствие этого человека, который больше не является моим мужем. Я отрицательно качаю головой и прошу его одолжить ручку у консьержа и написать записку в вестибюле.
— Ну хорошо. Тогда напишу ее уже дома и занесу позже. Ты же знаешь, какая у меня дырявая голова, просто не хочу забыть, — говорит он.
— Мне представляется, что это самое важное дело на сегодня. Сомневаюсь, что ты забудешь. Увидимся, — отвечаю, заходя внутрь.
Дома разваливаюсь плашмя на диван в гостиной, закрываю глаза, кладу руки на сердце и дышу, дышу глубоко, насколько могу, вдыхая и выдыхая, с каждым вдохом все глубже, сквозь ком в горле и всхлипы на выдохе. Надавливаю на сердце, как будто могу сдержать его биение, и в конце концов, когда мое дыхание начинает напоминать одышку, а сердце грозит выскочить из тела, захожусь рыданиями. Вопли и стенания вырываются наружу отвратительной, мучительной какофонией, и я поддаюсь ей, позволяя боли полностью поглотить меня. Я знала, что этот день наступит, в течение нескольких месяцев осознавала, что это решение неизбежно, но горе по-прежнему обрушивается на меня, как неожиданный удар мучительной боли. Я оплакиваю прошлое, настоящее и будущее того, что теряю: мое страстное желание иметь крепкую семью, неизменного спутника жизни, лучшего друга, которого иногда нежно любила, а иногда презирала, но которого близко и дотошно знала — или, как оказалось, только думала, что знала.
Через какое-то время — может быть, через несколько минут, хотя мне кажется, что прошли годы, — поднимаюсь с дивана. Могу неподвижно лежать здесь еще несколько часов, пока не придется забирать Джорджию, а могу порыться в шкафу в поисках красивого платья, наложить холодный компресс на глаза, чтобы снять отеки, нанести розовый блеск для губ и отправиться в свой книжный клуб, который сегодня собирается у Мары. Просекко будет литься рекой, и, если мне не удастся держать себя в руках, у меня будет поддержка друзей. Вместе мы пережили болезни и смерти супругов, родителей, душевные терзания и разбитые сердца наших детей. Моей болью подруг не испугать. Звонит телефон, и
