— Урал, Урал-река!
Бурлива и широка!
Эти строчки я выкрикивала со всем доступным мне драматизмом — это означало, что все кончится плохо.
Цыгане были превосходными слушателями. В нужные по смыслу моменты они замирали, в другие — прищелкивали языками, ударяли себя по ляжкам или сокрушенно кивали головами.
— Казацкие кони храпят у ворот!
Тревожный рассвет над станицей встает… — шипела я, тараща глаза и оглядываясь, как будто бы искала на территории детского садика отряд белогвардейцев.
— Урал, Урал-река! — подхватывали вошедшие в ритм цыганята, хлопая в ладоши. — Бурлива и широка!
Когда Чапаев наконец утонул в Урал-реке, некоторое время все слушатели потрясенно молчали.
— Хорошие стихи, — наконец выразила общее мнение Таня и добавила что-то по-цыгански, обращаясь к тетке.
Я слезла с перил и вытерла со лба выступивший во время выступления пот.
— Давай руку, кудрявая! — сказала Зоя.
Сначала Зоя рассматривала мою ладонь, потом разложила карты на деревянном столе в центре беседки.
Чертовски обидно: до мелочей помня тогдашний наряд и даже серьги Зои, я практически ничего не помню из ее гадания. Кажется, там не было ничего необычного — потому и не запомнилось. В 1972 году цыганка Зоя нагадала мне вполне обыкновенную, в меру счастливую жизнь — каковая и сбылась в последующие тридцать пять лет. Кажется, Зоя говорила и про замужество, и про детей — мальчика и девочку. Это меня тогда не слишком интересовало. Кажется, говорила, что я побываю во многих землях и многих странах. Последнему я не поверила — тогда был «железный занавес» и выехать за пределы Советского Союза обыкновенному человеку было практически невозможно. Тем более — многие страны… Но ведь и это сбылось! Только один эпизод гадания помню наверняка. Раскинув карты в очередной раз, Зоя среди прочего сказала, что мне можно носить только дареные драгоценности и ни в коем случае нельзя покупать их самой. Я расстроилась. Нечасто глядясь в зеркало, я, тем не менее, видела свою внешнюю непривлекательность, хотя и не особенно еще расстраивалась по этому поводу. Единственным моим утешением было то, что из гадких утят иногда вырастают прекрасные лебеди. А если нет?
— Да кто ж мне подарит-то?! — с чувством воскликнула я.
Зоя улыбнулась.
— Не плачь, кудрявая. Тебе еще хорошо карта легла. Бывает, так ложится, что только ворованное носить можно…
Спустя два года, когда мне исполнилось 12 лет, весной, цыгане опять появились в нашем дворе. Но Тани среди них не было. Отозвав в сторону смутно знакомую цыганочку-ровесницу, я спросила у нее о своей подружке.
— Так лялька у нее! Дома она осталась! — ответила цыганочка.
— Какая лялька? — растерялась я.
— Какая, какая! Обычная! — засмеялась цыганочка и сделала вид, как будто укачивает на руках младенца. — Три недели, как родилась. Наной назвали.
Я молча отошла. Новость не слишком укладывалась в моей голове. Конечно, я знала, что цыгане живут по-другому, но все равно поневоле мерила Танину жизнь по своей. Представить себе, как посреди уроков, классиков и игры в резиночку у моей подружки родилась дочка… И, раз дочка, так это, конечно, значит, что четырнадцатилетняя Таня вышла замуж. И у нее теперь есть муж, какой-нибудь, понятное дело, цыган… Думать обо всем этом было «шершаво», как-то выше моих сил, потому что я все равно не могла ничего объяснить себе. И тогда я выбросила это из головы! Никому ничего не сказала и к цыганам больше не ходила. Просто не замечала их, как и все прочие.
Таню я больше никогда не видела и ничего не слышала о ней. Только один раз, спустя год или два, во время весенней полуночной подростковой маеты, неожиданно четко всплыла мысль: «А как же сказки?! Читает ли теперь сказки цыганка Таня? Ведь она так их любила…»
И еще: не веря ни в какие гадания, я почему-то всю жизнь ношу только дареные украшения. У меня их немного, но мне хватает.
Девочка была невысокой, коренастой, со следами подросткового кризиса и подростковых прыщей на широком, чем-то недовольном лице. На вид лет пятнадцать. Пришла одна. Я приготовилась слушать, как ее все (особенно родители!) не понимают, как предают вероломные подружки или как не складываются отношения с мальчиками.
Но она вдруг достала из рюкзачка и положила мне на стол пачку писем в конвертах, неловко, крест-накрест перевязанную золотой подарочной ленточкой.
— Вот, это письма моей матери. Не ко мне. Я хочу, чтобы вы их прочли.
— Ты с ума сошла?! — возмутилась я. — Тебя что, не учили, что чужие письма читать неприлично? А уж тем более давать их читать третьему, совершенно постороннему человеку…
Но тут же мне в голову пришла ужасная мысль, и я мгновенно осадила себя:
— Твоя мама… она жива?
— Она-то жива… — неприятно усмехнулась девочка.
С каждым мгновением вся эта история нравилась мне все меньше.
Я молчала, собираясь с мыслями.
— Что — не будете читать? — спросила девочка и добавила с типично подростковой интонацией мстительности («вот выпрыгну с 12 этажа — узнаете, как на дискотеку не пускать!»):
— А если я тоже с ума сойду — кто тогда виноват будет?!
О, господи! Только этого мне не хватало! У матери, по всей видимости, психическое заболевание. На его фоне она пишет какие-нибудь письма ангелам или президенту США (я уже видела, что на конвертах нет адресов). Девочка кое-что узнала о наследственности, а может быть, уже есть какие-нибудь тревожные симптомы (возраст-то самый подходящий для первой манифестации всякой гадости!). Пришла к психологу посоветоваться — весьма разумный, в общем-то, для пятнадцатилетнего человека шаг. Письма захватила как доказательство серьезности происходящего. Ситуация прояснилась, но радости мне это не доставило. Интересно, кроме матери у нее есть кто-нибудь из близких? А если я пошлю ее к психиатру — пойдет? А если он назначит таблетки — будет принимать?
— В общем, так, — пока я лихорадочно перебирала варианты, девочка сама приняла решение. — Я вам их оставлю на несколько дней. Потом снова приду, заберу. Захотите — прочтете, захотите — нет. А там посмотрим…
И прежде чем я успела что-то сказать, она прикрыла за собой дверь. Я осталась наедине со стопкой писем.
Нельзя сказать, что меня очень интересовала переписка с ангелами (ибо я, в отличие от многих моих коллег, не интересуюсь творчеством душевнобольных, не считаю теракт 11 сентября произведением искусства и т. д.), да и по квалификации я не тяну на постановку психиатрических диагнозов, тем более заочных…
Но, судя по всему, для будущего контакта с девочкой в письма все же придется заглянуть…
Примерно через час (к концу отведенного на несостоявшийся прием времени) я тупо смотрела перед собой на узор ковра и пережевывала вообще-то несвойственные мне мысли об эмоциональной недоразвитости нынешней молодежи.
Потрясающей красоты и пронзительности письма писала любящая женщина своему давно умершему супругу — отцу той самой девочки, которая только что была у меня. Как человек, имеющий некоторое отношение к литературе, я могла оценить — помимо всего прочего у женщины были явные писательские способности. Кроме слов неугасающей любви и тоски по безвременно ушедшему из жизни мужу там были подробные описания — вот дочка выучила свой первый стишок и рассказала его на утреннике в яслях, вот она уже пошла в школу. Я как будто своими глазами видела ее наряд, крошечные туфельки на каблучках (чуть-чуть увеличить рост — среди сверстников она всегда была невысокой), огромный бант-бабочка, белая хризантема… Она рассказывала мужу о прочитанных книгах и поездке за границу, о своих успехах в карьере. Ее рассказы были интересными и даже местами ироничными. Она подсмеивалась над собой. Но продолжала любить и помнить. И в каждом послании, в каждой его строке просвечивала — Любовь. Та самая, о которой поют песни и слагают стихи. И эта пронесенная сквозь годы любовь воспринималась девочкой (как-никак — плодом этой любви) как сумасшествие, как повод для обращения к специалисту! О времена, о нравы!
Укрепившись духом, я была готова к разговору с дочерью литературно и эмоционально одаренной женщины. Пусть приходит!
И она пришла. И, склонив голову набок, выслушала все, что я имела ей сказать от лица европейской цивилизации и литературы по поводу любви, романтики, памяти…
Где-то в самом конце я патетически воскликнула:
— Интересно, что подумал бы твой покойный отец, узнав о твоем отношении к материнским письмам?
— Можно спросить. Только зачем? — девочка пожала плечами.
Я похолодела.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Что мой отец вполне жив. И все эти годы живет в двух кварталах от нас, в конце нашей улицы. И моя мать об этом всегда знала.
