От чего вовсе свободны рабочие, так это от «религии капитала». Деньги не имеют для них своего собственного особого смысла, и, хотя они все же вынуждены работать ради денег, «для них деньги имеют ценность только ради того, что на них можно купить, между тем как для буржуа они имеют особую присущую им ценность, ценность божества… Вот почему рабочий гораздо более независим в своих суждениях, более восприимчив к действительности, чем буржуа, и не смотрит на все сквозь призму личных интересов» [137] .
Итак, более пристальное рассмотрение общей картины жизни человека в условиях капиталистического общества открывает не только ее двойственность, но и внутреннюю противоречивость.
Жизнь человека в этих условиях не просто разделяется на собственное свое содержание и на содержание, отчужденное от нее. Для самого человека вся его жизнь остается целостной жизнью. Поэтому она приобретает форму также борьбы внутренней, в которой выражается сопротивление человека этому подчиняющему его себе отношению. Чуждость друг другу смыслов и значений в сознании непосредственно скрыта от человека, она не существует для его самонаблюдения. Она, однако, все же открывается ему, но лишь в этой форме – в форме процессов внутренней борьбы, образующих то, что обычно называют противоречиями сознания, а иногда гораздо более выразительно – муками сознания. Это процессы осознания смысла действительности, процессы становления личностного смысла в значениях.
Рассмотрим раньше эти процессы в их наиболее простом виде.
Уже первоначально возникающее несовпадение, с одной стороны, тех отношений человеческого коллектива к окружающей действительности, которые обобщаются в системе языковых значений, а с другой стороны, личных отношений отдельных людей, образующих смысл для них отражаемого, осложняет процесс осознания. При известных условиях этот процесс приобретает, как мы видели, самые причудливые формы вроде так называемых партиципаций.
Развитие сознания в этих формах как формах всеобщих может, однако, происходить только до некоторого предела. Усложнение производства, а в связи с этим и расширение положительных знаний о природе неизбежно приводят к развитию, дифференциации значений. Это уточнение заключается в том, что значения все более отражают теперь объективные межпредметные отношения, которым подчиняются общественно вырабатываемые технические способы и средства человеческой деятельности. Одновременно они все более освобождаются от кристаллизованного в них общественного отношения к означаемым явлениям.
Эти отношения отчасти отражаются теперь в особых значениях, отчасти же это содержание отражается не в самих значениях, а посредством значений. Чтобы понять это, нужно учесть одновременно с этим происходящее изменение в формах языка и общественного сознания.
Со стороны истории языка это связано с его технизацией (Абаев). Технизация языка заключается в том, что благодаря его развитию слова теперь не прямо несут в себе отражаемое содержание, а передают его опосредствованно. Со стороны истории общественного сознания это связано с тем, что «на смену идеологии, выраженной в языке, приходит идеология, выраженная с помощью языка» [138] .
Таким образом, одна и та же система языковых значений оказывается способной выражать различное и даже противоположное содержание. Поэтому даже коренное различие представлений и мыслей людей, неизбежно возникающее в классовом обществе, не требует для своего выражения также и различных языков, различных систем языковых значений. Существуют, конечно, различие и противоположность в том, как представляют себе мир раб и рабовладелец, крестьянин и феодал, рабочий и капиталист, но это различие отнюдь не требует такого же различия в их языке, в тех словесных значениях, которыми они владеют, и отнюдь не сводится к ним.
Со стороны психологической, со стороны процесса сознания это связано с тем, что теперь этот процесс приобретает развернутый и развитой характер. Ведь сознание открывающегося смысла явления возможно лишь в форме означения этого явления; как мы много раз говорили, смысл, не воплощенный в значениях, не есть еще сознательный, ставший для человека смысл. Это становление смысла в значениях превращается теперь из процесса простой конкретизации его в значениях в очень сложный процесс, который представляет собой как бы решение своеобразной психологической задачи.
Иногда эта психологическая задача становится мучительно трудной. И в научной и в художественной литературе много раз описывались «муки слова» – муки объективации смысла в значениях, муки осознания смысла, когда, по выражению Достоевского, «мысль не идет в слова». Это вовсе не то же самое, что творческие муки мышления; это муки именно сознания, сознавания. Поэтому тщетно искать их природу в природе собственно познавательной деятельности.
Их природа лежит не просто в том, что процесс становления смысла в значениях принимает теперь очень сложный вид: ведь усложнение этого процесса создает, наоборот, широчайшие возможности. Их истинная природа лежит в противоречивости содержания самой жизни человека; она связана вместе с тем с ограниченностью общественного, теперь классового сознания.
Мы уже видели, что человек не стоит одиноко перед задачей осознания окружающего его мира, своей жизни и себя самого в этом мире. Его индивидуальное сознание возможно только в условиях общественного сознания, усваивая которое человек отражает действительность как бы через призму общественно выработанных значений – знаний, представлений. При этом в условиях развитого «технизированного» языка человек не просто овладевает кругом языковых значений. Он овладевает ими, усваивая ту систему идей, взглядов, которые они выражают. Иначе овладение ими психологически вообще невозможно. Другими словами, усвоение системы языковых значений есть вместе с тем усвоение и более общего идеологического содержания, т. е. усвоение значений в самом широком объеме этого термина [139] .
Как известно, в условиях классового общества господствующей является идеология господствующего класса, которая отражает и закрепляет существующие общественные отношения. Но мы уже видели, что эти отношения становятся порабощающими человека, подчиняющими себе его жизнь и создающими внутренние противоречия в ней. Подобно тому как воплощение в этих отношениях человеческой жизни становится неполным, неистинным ее воплощением, так и воплощение смыслов, порождаемых жизнью человека, в значениях, отражающих эти чуждые ей отношения, является неполным, неистинным их воплощением. Это и создает неполноту и неадекватность сознания, сознавания.
Необходимо подчеркнуть, что хотя речь идет здесь о внутренней неадекватности сознания, но эта неполнота и неадекватность его не может быть устранена иначе, как путем практического изменения тех объективных условий, которые ее порождают. Говоря точнее, при сохранении этих условий она может быть устранена только ценой отрешения сознания от реальной жизни или в процессе активной борьбы против этих условий.
Человек стремится к устранению дезинтегрированности своего сознания. При этом он стремится к адекватности, к истинности своего сознания отнюдь не из абстрактной любви к истине. В этом выражается его стремление к истинной жизни; поэтому оно так напряженно, но и поэтому оно сообщает иногда такой по-настоящему драматический характер процессам сознавания – самым сокровенным процессам «внутренней жизни» человека.
Однако на разных общественных полюсах это стремление различно, оно принимает неодинаковые формы, имеет неодинаковую судьбу.
На полюсе господствующих классов оно принимает форму отрицания человеком самого себя, своей жизни и поэтому не может быть сколько-нибудь постоянным, длящимся; главное, оно бессильно; оно может реализовать себя только мнимым образом, только в переживании.
М. Горький запечатлел отрицательную форму этого стремления и его бессилие в образе Гордеевых, в портрете Бугрова.
Вся жизнь Игната Гордеева подчинена накоплению капитала, и в этом его жадность и жестокость непомерны. В периоды увлечения делом он относился к людям сурово и безжалостно, «он и себе покоя не давал, ловя рубли». Эти периоды сменялись другими, когда он отрывался от бегущей череды дел и все вдруг озарялось для него совсем другим светом. «Игнат Гордеев как бы чувствовал, что он не хозяин своего дела, а низкий раб его. Тогда в нем просыпалась другая душа…» «Казалось, он бешено рвет цепи, которые сам на себя сковал и носит, рвет их и бессилен разорвать». Начинались кутежи, потом дни покаяния, молитвы. «“Господи! Ты видишь!..” – глухо шептал Игнат».
Горький записывает слова Бугрова: «Иной раз, опамятуешься от суеты дней, и вдруг – сотрясется душа, бессловесно думаешь: – О, господи! неужели все – или многие – люди в таких же темных облаках живут, как ты сам?»
