Чем дальше шло развитие зоопсихологических исследований с позиций гештальтпсихологии, тем более утверждалась та мысль, что структурность поведения, наличие «реакции на отношения» может быть показана у нижестоящих животных ничуть не в меньшей степени, чем у человекоподобных обезьян и у человека. То же самое и с транспозицией; все различие заключается лишь в границах переноса и в степени возможной адаптации поведения при переходах к новым ситуациям.
С другой стороны, более пристальное рассмотрение фактов поведения низших млекопитающих, изученных бихевиористами, показывает, что и с этой стороны острота противопоставления навыков интеллекту все более сглаживалась. <…>
Если, с одной стороны, генетически нисходящие исследования, начатые под влиянием работ Кёлера, во многом стерли границу между признаками стадии интеллекта и доинтеллектуального поведения, то с другой стороны, развитие «навыковых» исследований привело к тому же самому результату. В теоретической области это нашло свое выражение в постепенном смыкании позиций современного необихевиоризма (Тольман) с американской (Левин) гештальтпсихологией [166] .
В системе идей буржуазной зоопсихологии проблема развития психики оказалась неразрешимой. Появление теорий, то распространяющих понятие навыка на все ступени развития животного мира, то видящих проявление интеллекта уже у моллюсков (Верлен), не случайно. Не случайно и сомнение, возникающее даже у наиболее проницательных ученых, в том, возникают ли вообще в ходе развития истинно новые черты поведения или же все сводится только к изменению конкретных форм проявления одних и тех же немногих, изначально данных способностей животных – к изменению немногих функциональных мелодий, исполняемых в различных обстоятельствах на соответственно различных инструментах (Бойтендейк). Обветшалое представление о стереотипных инстинктах, безмерно расширившееся понятие навыка и, наконец, понятие интеллекта, до сих пор не нашедшее своего сколько-нибудь удовлетворительного определения, не укладываются ни в какую генетическую схему, способную охватить действительное соотношение конкретных зоопсихологических фактов. Поэтому естественно, что теория «трех ступеней» К. Бюлера оказывается в вопиющем противоречии с реальными данными. Это понимает и сам ее автор, вносящий в свое изложение целый ряд поправок; эти поправки, однако, только подчеркивают непоследовательность его теории.
Мы избрали для своего анализа именно теорию Бюлера не потому, что она лучше или хуже других, но потому, что она выражает наиболее широко распространенные взгляды на развитие психики животных. Как и эти взгляды, она не имеет под собой достаточного фактического основания. Наоборот, с каждым годом, с каждым шагом в развитии зоопсихологических исследований эта теория оказывается все более и более поколебленной.
Несоответствие этой теории фактам сигнализирует нам о том, что, очевидно, и со своей принципиальной стороны она является несостоятельной. Как мы уже указывали, основной дефект этой теории заключается в том, что в ее основе лежит признак различения тех механизмов, которые осуществляют деятельность, а не различия в самой деятельности. Этот признак является несостоятельным потому, что, конечно, не из различия механизмов деятельности мы можем вывести и понять различие ее содержания, но как раз наоборот, – только из понимания различий в содержании деятельности на различных ступенях ее развития мы можем раскрыть и различие тех механизмов, которые ее осуществляют.
Между механизмом и строением деятельности так же не существует неподвижного, раз навсегда фиксированного, неизменного отношения, как не существует неизменного отношения и между органом и функцией. Конечно, всякая деятельность предполагает и определенный осуществляющий ее механизм. В этом смысле между ними существует единство, но единство – это отнюдь не тождество и не неподвижная механическая связь. Поэтому из изучения самих по себе механизмов деятельности нельзя понять, нельзя раскрыть самой деятельности.
Тщательное исследование физиологических механизмов и органов, т. е. той естественной техники, или «естественной технологии» (Энгельс), с помощью которой осуществляется деятельность, имеет, конечно, огромное, иногда буквально решающее значение для психологии животных. Нужно, однако, всегда помнить, что содержание какого бы то ни было процесса никогда вообще не может быть непосредственно выведено из его техники, ибо определяющим, основным в единстве обоих этих моментов является именно содержание процесса.
Рассматривая изменение только самих механизмов, т. е. только той физиологической «техники», которая осуществляет различные формы психологической деятельности, а тем более отождествляя их между собой, как это фактически делает Бюлер, мы, конечно, полностью закрываем перед собой возможность вскрыть истинные движущие силы ее развития. Поэтому Бюлер, всячески настаивая на существовании трех особых ступеней развития психики, однако, полностью остается на позициях вульгарного эволюционизма и дает процессу развития грубомеханистическое и вместе с тем телеологическое объяснение.
Итак, мы вынуждены с самого начала отказаться от теории «трех ступеней». Мы не можем принять и никакую другую « одноступенную» концепцию (Бойтендейк), ибо это значило бы вовсе отказаться от идеи развития. Перед нами открывается только один единственно возможный путь – путь самостоятельного, независимого анализа фактов.
II. О предмете зоопсихологии
Поверхностный взгляд привык недооценивать всю трудность проблемы психологии животных. Продолжающееся быстрое накопление зоопсихологических фактов нередко заслоняет собой принципиально методологические вопросы; их острота кажется смягченной успехами конкретных исследований. Однако всякая попытка обобщения добытого в зоопсихологии фактического материала с новой силой ставит нас перед этими нерешенными еще вопросами. Главнейшим из них по-прежнему остается вопрос о предмете зоопсихологии.
Охотнее всего предметом зоопсихологии признается поведение животных в его классическом бихевиористском понимании. Из правильного положения о невозможности проникнуть в субъективный мир животных поспешно делается неправильный вывод о невозможности прямого изучения их психики. В результате позиции бихевиоризма, принципиально отвергаемые большинством исследователей для психологии, тем не менее – по непонятной непоследовательности мысли – безоговорочно принимаются ими для зоопсихологии, иногда даже теми, кто далек от мысли отрицать существование психики у животных или теоретически отвергать возможность ее научного познания.
Другое, отнюдь не более счастливое, решение этой проблемы состоит в том, что «за отсутствием надежных критериев психики животных» довольствуются простым методом аналогии; при этом все отличие научных психологических данных от наивных толкований в духе старого антропоморфизма видят в опоре выдвигаемых аналогий на точные анатомические и физиологические данные, которые и объявляются «источником» психологических знаний [167] .
Таким образом, современное состояние проблемы исследования психики животных почти совершенно точно воспроизводит собой состояние проблемы исследования ее генезиса. Мы поэтому не будем повторять здесь анализа тех исходных философских позиций, которые в обеих этих проблемах одинаково приводят к сознанию их кажущейся принципиальной неразрешимости. Мы не будем повторять здесь и нашей попытки теоретически обосновать необходимость иного, нового пути исследования. Сейчас наша задача состоит в том, чтобы сделать дальнейший шаг к конкретизации некоторых предварительно уже очерченных положений.
Исходя из представлений о психике как о свойстве, выражающемся в способности отражения материальным субъектом окружающей его объективной действительности, мы поставили вопрос об исследовании того процесса, который создает необходимость психического отражения. Мы нашли, что этот процесс есть процесс жизни. В своей гипотезе о генезисе психики мы исходили из того, что именно усложнение жизни, связанное с усложнением ее объективных условий, приводит к такому изменению физического строения и функций организма, которое делает возможным возникновение и дальнейшее развитие той особой формы отражения – отражения воздействующих свойств действительности в их связях и отношениях, – которую мы называем отражением психическим, и которая первоначально обнаруживает себя в виде простейшей чувствительности.
Психическое отражение вовсе не есть результат пассивного процесса, которому подвергается субъект со стороны внешней, воздействующей на него среды. Для того чтобы это отражение возникло, нужно, чтобы существовал процесс, реально связывающий между собой отражающего субъекта с отражаемой им действительностью, процесс, который был бы подчинен ее объективным свойствам или существенно определялся бы ими. Но таким процессом не может быть никакой другой процесс, кроме деятельности самого субъекта. Поэтому взятая вне деятельности субъекта, вне его активных отношений к отражаемой им действительности и порождающих их условий, т. е. вне жизни, психика превращается в таинственную способность, которая не может быть научно раскрыта. Вне рассмотрения этих отношений не может быть понято главное: правильность, адекватность психического отражения объективного мира. Все, что остается в этом случае на долю исследователя, – это либо отказаться от взгляда на психику как на отражение, либо признать существование чудесным образом предустановленной гармонии органов отражения и их функций и свойства внешней действительности. Ибо именно процессы, осуществляющие жизнь субъекта, т. е. его деятельность, являются тем, что реально связывает его с окружающим миром и что поэтому единственно может создать необходимость правильности отражения этого мира в его психике.
