Конечно, можно еще ярче показать, как плохи молодые работники и как гадко их мышление. Однако это мышление — лишь продолжение общественного мышления в детских головах.
Взгляд со стороны молодого работника
Вопрос может быть рассмотрен и с другой стороны — с детской, то есть со стороны молодого работника.
Был ли он действительно предан взрослыми и в том числе своими родителями? Конечно! Как и каждый из нас, родившихся в человеческом обществе.
Выжить в обществе гораздо сложнее, чем в природе. В сравнении с теми сложностями, которые противостоят взрослому, детские заботы кажутся такими мелкими, что все родители постоянно врут и врут детям. Это даже считается чем-то очень правильным и благородным — «оберегать детей» от лишних знаний о настоящей жизни. Еще намучаются, когда повзрослеют! Пусть хоть сейчас поживут для себя, как мы не можем!
Ребенку создается мирок искусственной фальшивой сказочки, где он точно знает, что хорошо, что плохо. Например, иметь половые органы — плохо настолько, что даже слова «жопа» или «задница» неприлично произносить, потому что от них совсем недалеко... Хуже, чем почесать задницу, только ходить с расстегнутой ширинкой. Кстати, половые органы, которые так укутаны, что постоянно преют, совсем не должны чесаться. И если еще грубые мужики могут позволить себе это, демонстративно бросая вызов обществу, то уж чешущую половые органы женщину я не видел ни разу.
Чувство вины
Но есть и иная сторона хорошего и плохого, через которую идет управление ребенком. И она тоже ложь. Это понятие вины.
Вина всеобща и вездесуща. Гений христианства заложил ее в виде понятия греха в самое основание своей церкви, и человечество сломалось, потому что было готово. То же самое успешно проделали и остальные мировые религии.
При этом вина — это всего лишь игра, ловушка для управления ребенком. И она — обман.
С самого раннего детства ребенок знает: нарушил договор — виноват. И тебя можно наказать. Но сначала надо доказать твою вину. Не виноват — наказывать нельзя. Соответственно, не доказал вину — не имеешь права наказывать. Это тоже договор, существующий в обществе.
Ребенок вырастает и обнаруживает себя все в том же мире доказанной или недоказанной вины. Не доказали — не имеете права наказать. Все ясно и понятно. Мир такой, как научили в детстве.
Но есть место, прямо соприкасающееся с силами и природой. Это производство, точнее, твое собственное предприятие. То, что обеспечивает твое выживание. Природу такое дерьмо, как вина или невиновность, не интересует. Она признает только силу жизни! Тут нужно делать дело или сражаться.
К сожалению, заметно это становится только в собственном деле. Когда молодой работник приходит на чужое, да еще и большое предприятие, ему кажется, что все по-прежнему, что все, как в мире людей. И он может бездельничать, а если его выгоняют, он идет в суд и восстанавливается или высуживает себе оплату в соответствии с договором. Он пытается не зарабатывать деньги, а доказывать, что не виноват.
Но вот ты попадаешь в собственное предприятие, и все меняется. Теперь никого не интересует, что ты не виноват. Ты можешь трижды не быть виноватым, но денег в фирме нет. И от того, что ты честно делал свое дело, как договорились, зарплата у тебя не прибавится, и твой собственный ребенок накормлен не будет. Нужно было не только следить за виной, но и думать.
А думать — это и есть вести битву разума за выживание на Земле.
Я вспоминаю, как делал один из своих первых кооперативов с несколькими близкими мне людьми. Как только я стал начальником, — а кто-то всегда должен им стать, чтобы дело шло, — один мой приятель тут же скинулся в ребенка. Он так шел по всей жизни, отказываясь быть Хозяином, Начальником, взрослым. Это казалось очень удобным. Ты ребенок, с тебя взятки малые, умей только быть ни в чем не виноватым.
И вот в кооперативе, который и за его подписью взял огромную по тем временам ссуду, он продолжал вести себя, как на государственном предприятии. Я начал требовать взрослой работы, а потом браниться и свирепеть. Он, как полагается молодому, тут же из любви перескочил в ненависть. Не было больше ни одного дела, за которое я не измордовал бы его: он работал не на себя, лишь выполнял приказы. При этом всем окружающим было показано, какой я плохой, и как он не виноват!
В доме завелся вредитель. И довольно скоро я бил его уже смертным боем. Выгоднее было потерять его, чем позволить ему переводить средства во вред делу.
Облик малолетнего милого дурачка — это оружие потрясающей силы, непробиваемая броня. В нем так же надежно на государственном предприятии, как в патентованном сейфе. И так же страшно в частном, как в сейфе на дне реки.
Конечно, кончилось это тем, что он пришел и заявил об уходе. Я принял его уход. Тогда он сказал, что хотел бы получить свою долю станками...
Честно признаюсь, я пожалел его, просто сказал, что основные средства не выдаются, и отпустил с небольшим пособием. Но я мог бы и повести себя так, как полагается безжалостной и равнодушной природе. То есть выдать ему его долю. Это было еще до начала инфляции. Станков у нас было на три-пять тысяч рублей, а долгу — на сто двадцать тысяч на троих!
Молодой видит свою часть и совершенно не хочет видеть сторону остальных, потому что не может поверить, что они могут позволить себе быть жестокими к нему. Это еще одна ложь родителей: они много угрожают стать такими, каков мир, но все время обманывают. И когда мир показывает себя настоящим — это такая неожиданность, что дети вправе обижаться на родителей, которые не подготовили их к настоящей жизни.
При этом, когда я говорю, что таково наше мышление, я, говоря современно, имею в виду саму операционную среду, в которой работает наш ум. Это значит, что вопрос не в крупных предательствах, которые мы вынашиваем. Вопрос в том, что любая мелочь, любое движение совершается нами не ради дела, а ради того, чтобы быть не виноватым.
Пример. Я даю своему секретарю задание — написать в самокате образ своего отдела. Самокат — это такой прием, который использовали мазыки для очищения сознания. Ты просто перестаешь сдерживаться и говоришь то, что само выскакивает на язык. Вначале это очень глупо и уязвимо. Но постепенно, добавляя к этому другие приемы, ты вычищаешь сознание от кучи чужеродного сора, от Мозохи, как говорил мой первый учитель Степаныч, и оказываешься способным делать многие дела в самокате лучше, чем если бы шел по образцам.
Мой секретарь говорит, что не может писать. Не идет у нее это дело. Как только берется за бумагу, так никаких мыслей нет, и думает она только о том, что нет никаких мыслей. Я отвечаю ей: «Так вот так самокат и работает — нужно писать то, что думаешь, раз есть мысль: „Что-то я не могу писать“, — ее и надо записать первой. Если есть мысль, что нет никаких мыслей, пиши ее. Поняла? Запиши, а как запишешь, позовешь меня, и мы продолжим».
Какое-то время она пишет, и пауза затягивается. Мне начинает казаться, что она уже закончила, и я ее спрашиваю: «Что же ты меня не зовешь?»
«Так я только что закончила, как раз когда ты спрашивал», — отвечает она и на этом удовлетворенно замолкает.
Я молчу, и она молчит. Все как будто очевидно. Я задал вопрос, почему она не зовет меня продолжать дело. Она объяснила, что не звала меня, потому что еще не закончила, а теперь она закончила и тем самым дает понять, что готова приступить к делу.
В общем, она ни в чем не виновата, а дело не идет. Просто потому, что предпочла ответить на вопрос, почему не зовет, вместо того чтобы продолжить дело!
И то, что она не виновата, не прибавляет ей ни копейки, потому что до этого я ей объявил, что она уволена до тех пор, пока не создаст этот образ своего дела.
Вот это и есть типичнейший пример гнилости самой операционной среды нашего мышления. Оно все соткано из полунамеков и бесконечных, теряющихся связей с какими-то не заключенными нами договорами культуры. И при этом оно еще и постоянно изыскивает для нас возможность уклониться от нежеланных дел с помощью обид.
Обычный человек на месте моей секретарши предпочел бы изобразить дурака, который как бы не замечает, что не делает дело, и обвинить начальника в самодурстве. Даже голод кажется не такой уж страшной ценой за право обидеться. Так поступает большинство молодых. Обидчивость — это особый разговор.
Выбор работать
Что же делать? Выбор, конечно. Нужно сделать выбор — работать или не работать вообще. Вот за этим я и заставляю молодых работников, заявивших, что хотят научиться работать, написать образ своего дела или рабочего места.
В этом «образе моего дела» надо сначала написать то, что хочется, а потом сделать поправку на разумность, то есть написать образ такого дела, которое будет жить и кормить тебя в условиях настоящего мира, а не в сулопнике.
