ПОСЛЕСЛОВИЕ
Александр Огарков ТРЕТЬЯ НОМАДИЧЕСКАЯ
В картотеке прикладных стратагем цинического разума Александра Секацкого нет карточки «толерантность».
Все искусство правильного соприкосновения усиками для него равнозначно включению светодиода power.
Частые, длительные и затратные события академической жизни Саша принимает с неуловимым усилием, заметным лишь по двойному, как у птицы, наклону головы, когда ее горящий пытливый взгляд сосредоточен на какой-то невидимой точке схождения и распада причинных цепей. И та же корректная иноприродная отстраненность, в зависимости от собственной меры простоты принимаемая собеседником за легкомысленность или высокомерие.
Аудитория, к которой он приходит впервые, привычно расслабляется, ожидая подачек. В эпоху больших идей, когда внимание публики легко направлялось по диалектическим желобкам, профессор философии нагло полагал, что всегда будет оправдан от имени жанра. Теперь, когда вассал оказался наедине совсем с другой, неуловимой инстанцией вкуса, а мир внезапно распался на осколки слов, война авторов с графоманами ведется, как это было всегда, в рассеянном времени профана за его блуждающее внимание.
Те, на чьих скромных возможностях строится высокая игра, не подозревают, что мера их сопротивляемости слову, подозрительности к автору и равнодушия к теме индексируется в момент, когда они достают из сумочек губную помаду, а поправки заносятся на планшет речевого модулирования рефлексивной цепочки еще до того, как они напишут первое слово. Аналитическая машина запускается плавно, Сашин ровный, без риторических пауз и подъемов, голос достигает первой отметки на скрытой шкале интенсивности. Через минуту шум смолкает, в следующую устанавливается тишина. Все. Слабая органичность исчезает в незримом вращении языка.
Речь Секацкого развертывается, как лента Мебиуса: однажды прислушавшийся бежит с некоторым постоянным ускорением по ее внешней стороне, быстро и незаметно для себя проворачиваясь вокруг условной оси. Возникающие эффекты головокружения и напряжения смешиваются и сепарируются в смысловые порядки с запаздыванием, время которого зависит от возможностей считывающего и преобразующего устройств гироскопа.
Теперь усложним топологическую фигуру, склеив ленту речи с лентами порожденных ею смысловых серий, поскольку в первой же фразе Секацкого язык расщепится на семантическом пределе. Считывающее смысл усилие должно растождествиться. Каждая лента соединится с другими множество раз в стыках речи и рефлексивного рисунка, выстраивающего коррелятивный речевому режиму переходный каскад к онтологическому порядку максим. Потеря координации слушателя компенсируется стабилизирующими метафорами, размещенными в смысловых сериях. Детективная серия образует поверхность бесконечной истории. Побочные распределяются по моделируемым или провоцируемым точкам публичного интереса. Общая нарративная кривая соединяет все центры наслаждения текстом. Через точки прямого отреагирования на предлагаемый образ проходит линия, уходящая в классификацию объектов.
Речь организуется как пространственная связность, в которой логическое единство рефлексивного пробега и колеблющаяся множественность простреливаемых мыслью событий соединены через фрикцион языка. Логики назвали бы эту фразу многоместным предикатом, или пропозициональной функцией с максимальным количеством пустых мест. Высказывание представляет собой ложную последовательность разговорной фразы, в своем невидимом основании составленную из множественных пробегов серии переменных по серии смысловых ячеек. В результате язык плотно прилегает к экземплярности эйдоса, находясь на пределе своей разрешимости. При этом нарратив питается отнюдь не мелкими различениями экземплярности, как может показаться неискушенному взгляду, а делениями эйдосов, когда-то зафиксированными и вновь размещаемыми автором по классам как в реальном времени произнесения и написания фразы, так и в символическом времени ее чтения, с возможностью восстановления в любой ее точке онтологических порядков, частью которых она является. Время речи является производным от ближайшей аналитической задачи, живущей, в свою очередь, интенсивностью своего деления в Большом аналитическом круговороте. Любое событие, поступая в эту символическую ротацию, приобретает не свойственную ему значимость.
Речь Секацкого оказывается оконечником устройства максимальной разрешимости, как у цифрового процессора гаджеты пользовательских насадок. Чем больше число дискретности, тем больше, например, точек считывания на кривой звука, тем «чище» музыка. Микроскопические колебания между понятием и словом заставляют потребителя речи испытывать иллюзию очевидности логики и полной доступности смысла.
В сущности, это ноу-хау в способе трансляции мысли. Традиционного разрыва между письмом и речью больше не существует. Разные задачи, которые ставили перед мыслью в разные времена агенты истины, Секацким интегрированы. Задать языку свойства сверхпроводимости и значит достичь такой интенсивности мысли, чтобы, разносимая словами, она не теряла силы и легко могла быть объединена со всеми элементами языка. Полученное целое имеет открытую форму естественно текущего разговора и предъявляется в тот момент, когда востребуется. Компактный объем рефлексивного блока, существующий как свернутая бесконечность, вкладывается в объем истории, содержащей оптимальный для включения считывающего устройства смысловой набор метафор. Как только считывание пошло, включаются воображение и память реципиента, которые немедленно начнут разворачивать или всю рефлексивную цепочку, или ее промежуточные звенья. В результате совмещения скорости фразы и скорости распаковки рефлексивной складки происходит смысловой разрыв и разрушение простой линейной логической последовательности считывания. Весь язык слушателя обрушивается на глубину смыслообразования. Открывается прямой доступ к бессознательному.
Было бы, однако, ошибкой полагать, что искусство формирования нулевой степени письма и речи для Секацкого более приоритетно, чем существо претензий Кьеркегора к Гегелю. Скорее, дело обстоит наоборот, просто мы сталкиваемся с принципиально новым видом последовательности в решении содержательной задачи. Теперь она является частью игровой и включает в качестве необходимого условия решения безупречную упаковку товара. Философию питает мощь хорошо замаскированной монады.
Десантирование метафизика в слой профанного — рискованное, но глубоко продуманное и последовательное действие. Как замечал по разным косвенным поводам Секацкий, перенасыщение нижних слоев жизни простой логикой рано или поздно роковым образом сказывается на интенсивности и красоте почерка авантюрного разума, не считываемого мегаустройствами жизни. Абсолютная власть ясности и отчетливости утрачена и может быть вновь обретена только тонкой возгонкой субпродукта мысли — словом с высоким октановым числом. Здесь у вечности должна быть перехвачена инициатива. Проводником духа становится даже сама банальность, растительное наслаждение и пошлость. Если расплодившиеся сущности в геометрической прогрессии порождают мерности, языки описания и ложных субъектов, то и мысль мастера должна расслоиться, проникая во все более упругие и темные слои Dasein, не обрамляя «предмет» диалектизмами, а тонкой пыльцой оседая на вещах. Ведь своя мерность нужна всем типам воображений, заблуждений и химер.
Субъективность, в соответствии с хитростью разума, должна постепенно пропитать свое трансцендентное. Избыточность логических градаций ведет к новой метафоричности. И если, по выражению Подороги, в основе ветвящегося дерева различий и лежит принудительность оклика, то это институция художественной воли. Тот, кто находится на остром конце духа, тот и велит вещам. Эта деликатная операция осуществляется Секацким в три приема: сознание расщепляется до означаемого, означаемое включается в логическую классификацию, последние единицы логического деления, на этом уровне целого слипающиеся с вещами, образуют смысловые ряды с заданным символическим горизонтом и невидимым местом схождения.
Секацкий, как Бродский, пользуется словом смешанного типа. Эфемерный продукт возгонки духа, оно существует как единица точности только в воздушной среде праздной, свободно ветвящейся речи, отделившейся от своего тяжкого якоря, где образует связь максимального числа смысловых позиций в единицу оптимального времени. Высший тип управления такой речью поэтический, единственно возможный вид полного контроля — логический. Тонкое же различение стилей в том, что соединение единиц Логоса и Поэзиса происходит у Секацкого в слое логики, а потом управление незаметно сменяется, что позволяет пользоваться сменными разнородными насадками духа. Как у Розанова, только наоборот: не скачок от органического к духовному, а плавная кривая из точки предела логической делимости к свободному ходу речи, и выше — к ее генетической родине.
