безопасности. Национальное достоинство столь же свято, как и личная честь.
Даже когда государственные лидеры преследуют такие политические цели, как установление или поддержание гегемонии в каком-либо регионе, они считают целесообразным создавать в народе имидж враждебной иностранной державы и находящейся под угрозой национальной чести. Ведение войны против другой страны, будучи инструментом внешней политики, исторически всегда направлено на достижение таких политических целей, как расширение территории, контролируемой государством, или реагирование на изменение относительного баланса сил на международной арене [281]. Консолидация народной поддержки всегда была также и необходимостью для нанесения превентивных ударов по вражеской стране, которая, как считается, готовится к агрессии.
Поведение Бисмарка, направленное на разжигание Франко-прусской войны 1870 года, дает прекрасный пример того, как экспансионистские цели государственного лидера используются для мобилизации и вдохновения населения на войну. Достижение его главной цели – консолидации разрозненных немецких государств, герцогств и княжеств в единую Германскую империю – в значительной степени зависело от успеха в провоцировании Франции объявить войну Германии. Он верно рассуждал, что «оборонительная война» привлечет на сторону возглавляемой Пруссией северной конфедерации и южногерманские государства. Таким образом, объединение военных сил приведет к политическому объединению [282]. Личное представление о себе Бисмарка перекликалось с прусским национальным имиджем, который становился то величественным, то униженным в сравнении с образами других европейских держав. А вот национальная самооценка Франции – страны, которой угрожал рост германского национализма и прусского милитаризма, – послужила почвой для решения начать войну.
Бисмарк осознавал, что нестабильная Франция, видящая в объединении Германии угрозу для себя, и так склонялась к войне, чтобы обуздать Пруссию. Рисуя Францию принципиальным противником естественного права Германии на национальное самоопределение, он планировал представить свою страну жертвой французской агрессии. Наполеон III, зажатый в тиски внутренних раздоров, стремился разрядить копившееся в народе напряжение и недовольство с помощью громоотвода, роль которого должна была сыграть военная авантюра.
Решающей и намеренной провокацией со стороны Бисмарка послужила направленная во Францию Эмсская депеша короля Пруссии. Эта телеграмма, посланная из Эмса – немецкого курортного городка – и отредактированная лично Бисмарком таким образом, чтобы использованные в ней слова звучали максимально конфронтационно, была воспринята населением Франции как недопустимое оскорбление. Французы, взбудораженные предполагавшимся заговором, согласно которому король Пруссии стремился посадить своего родственника на испанский трон, были уверены в превосходящих силах собственной армии, готовой раздавить армию врага. Но последовавший военный триумф Пруссии не только послужил достижению политической цели Бисмарка – объединению германской нации, но и привел к созданию в глазах немцев имиджа новой, мощной Германии.
Успех Бисмарка в мобилизации немцев на войну с Францией иллюстрирует то, как национальная идеология может стать серьезным инструментом ведения войны. Германская история дала благодатную почву для всходов пропагандистских семян, посеянных Бисмарком в его публичных выступлениях и материалах контролируемой прессы. Преимущественно консервативно настроенный народ ощущал угрозу, исходившую от влиятельной идеологии Французской революции. Ее «подрывные» лозунги о свободе и равенстве нервировали закостеневшую за века прусскую аристократическую классовую систему и авторитарную правящую семью. Расчленение и последующее экономическое разорение Пруссии Наполеоном в 1806 году еще больше разбередили травмированный, но гордый образ прусской нации. Кроме того, поглощение Эльзаса и Лотарингии Францией в XVIII веке являлось постоянным раздражителем для немцев. Бисмарк играл на всех этих чувствах, чтобы разжечь в пруссаках враждебное настроение по отношению к Франции.
На появление и укрепление антифранцузской предубежденности влияла распространенная презумпция французского превосходства в культурной, политической и военной областях. Точно так же, как географическая близость Франции была политической угрозой для безопасности Германии, французская культура являлась постоянным раздражителем для немцев, опасавшихся размывания своих фундаментальных ценностей. Кроме того, взгляд на «декадентскую» французскую культуру усугублялся религиозными различиями между Францией и Германией, в северных землях которой католицизм был вытеснен после Тридцатилетней войны. Отталкивающий имидж разложившегося француза выкристаллизовался в результате работы бисмарковской пропаганды.
Чтобы мотивировать граждан на войну, армии требовалась воодушевляющая идеология. И добровольцам, и призывникам требовалось привить взгляд на свою страну – или как минимум на ее престиж – как на подверженную унижениям, если они не будут за нее сражаться, и как на великую, если будут. Бисмарк прекрасно понимал, насколько огромное влияние оказывали на французских солдат революционные лозунги о свободе и равенстве в период Наполеоновских войн. Он стремился создать в своих войсках подобный дух, поощряя распространение идеологии силы, социального превосходства и добродетели [283].
Ганьон показал, как политическая элита может разжигать этнический конфликт, апеллируя к скрытым предрассудкам последователей и раздувая их [284]. Например, он считал, что все раздоры в бывшей Югославии, начавшиеся в 1992 году, вызваны политическими махинациями сербского руководства, чья цель – отвлечь внимание своих народов от проблем падающей экономики и создать новое славянское государство при доминирующей роли Сербии. Старая гвардия стремилась сподвигнуть сербов на решительные действия, играя на существовавших у них демонических образах «несербов» (албанцев, хорватов, мусульман). Коалиция ортодоксальных коммунистов, националистов и консервативно настроенных элементов в армии, стремясь сохранить власть, получила поддержку сербского населения, обвинив албанцев и хорватов в преследовании сербов в провинции Косово и Хорватии соответственно. Затем эта коалиция спровоцировала массовые сербские протесты в регионах и использовала сформированные ею образы для разжигания насилия, которое сербы обратили против «несербов». Одновременно пропагандистская машина успешно изображала последних как злодеев.
Хотя весь внешний мир расценивал боевые действия в значительной степени как результат возрождения древней, но всегда подспудно тлевшей вражды, по Ганьону, сербские лидеры, вероятно, намеренно поддерживали эти «воспоминания» о гонениях прошлых веков [285]. В самом деле, в то время как рассказы о репрессиях турецких властей и угнетении с их стороны в предыдущие столетия имели под собой твердую историческую почву, сербы и мусульмане относились друг к другу достаточно дружелюбно, живя по соседству и в новейшие времена часто выступая в роли союзников. Но старые стереотипы живучи, а лидеры сербов создавали миф о нынешних мусульманах как о реинкарнации их далеких предшественников, которые проводили репрессии. Сербы, идеологически приверженные мечтам о великом сербском государстве, испытывали страх из-за перспективы возникновения ситуации, когда их прежние «угнетатели» снова получили бы господство над ними. Решением этой проблемы стали этнические чистки [286].
Похожие, сфабрикованные в Германии обвинения в отношении предполагаемых гонений на немецких жителей в Судетской области Чехословакии послужили предлогом для ее «аннексии» Германией в 1938 году – это был первый шаг на пути завоевания большей части Европы. И здесь государственные лидеры намеренно создали образ преследуемых, желая обеспечить поддержку своей политики. Чтобы оправдать неизбежные человеческие и материальные потери, народу внушался образ его грядущего триумфа и присущего ему героизма [287]. Причастность к состоянию войны, в котором находилась страна, сама
