или эмоциональными всплесками, испытуемые казались запрограммированными на то, чтобы реагировать на боль, испытываемую другими. В отличие от «рядового сочувствия», которое может заключаться в жалости к другому человеку без сопереживания, «истинное сочувствие» – эмпатия – заключается в том, чтобы разделить ощущения того, кто находится в беде, и его конкретные страдания.
Чтобы испытать «истинное сочувствие», недостаточно просто представить себе, что ощущает и думает другой человек. Психопаты могут быть очень искусными в «чтении мыслей», и это позволяет им манипулировать людьми. «Истинное сочувствие» предполагает наше действенное сопереживание человеку, которому больно. Оно также включает в себя способность предвидеть возможное вредное влияние своих действий на других и предпринять что-то для предотвращения этого вреда.
Такие киноленты, как «Список Шиндлера» или «Амистад», продемонстрировали врожденную склонность разных зрительских аудиторий идентифицировать себя с евреями в контролируемой нацистами Европе или с африканцами, перевозимыми в качестве рабов на кораблях. Тот факт, что фильмы могут вызывать чувство эмпатии, демонстрирует, что мы способны испытывать социальные эмоции, даже когда люди и события, по отношению к которым возникают эти чувства, очень от нас далеки (во времени и в пространстве). В нашей личной жизни – вне кино – вероятно, придется приложить согласованные усилия, чтобы преодолеть сконцентрированные на себе взгляды на окружающую жизнь и эмоционально погрузиться в страдания людей, отделенных и отдаленных от нас факторами расы, религии или географии.
В некоторых ситуациях нужно подавить в себе сочувствие. Хирурги и другой медицинский персонал должны резать скальпелем, колоть инъекции и вводить пациентам обезболивающие средства, не поддаваясь жалости или чему-то подобному. Врачам и медсестрам в общем случае приходится дистанцироваться от боли и страданий, которые они причиняют, и благодаря этому эффективно выполнять свою работу, за которую они ответственны. К сожалению, такого же рода десенсибилизация происходит у людей, которые подвергают пыткам или убивают других. Отсутствие сочувствия к жертвам своих нападений имеет место и в случае сил безопасности, избивающих протестующих; и мужей, поднимающих руку на жен; и матерей, жестоко обращающихся с детьми. Такое обнуление эмпатии может происходить независимо от того, ограничивается конфликт членами семьи или расширяется до сообщества наций.
Как результат «открытия», что американские пехотинцы выказывали нежелание стрелять в противника во время войны в Корее, в армии США во время Вьетнамской войны запустили специальные тренировочные программы для новобранцев с целью снизить у них чувствительность (десенсибилизировать их) к убийству солдат неприятеля [313]. Программа достигла цели: в реальных боестолкновениях ее участники демонстрировали значительно бо́льшую твердость при открытии огня по северовьетнамским войскам. Фиксировались отдельные случаи, когда некоторые подчиненные, с отвращением относившиеся к приказам командиров применять к заключенным пытки, становились более привычными и терпимыми к этому и, в конце концов, занимались этим даже с некоторым удовольствием [314].
Эмпатия может возникать автоматически, когда мы взаимодействуем с людьми, которые нам небезразличны или с которыми делаем общее дело, но это чувство сложнее испытывать в отношениях с теми, кто кажется значительно отличающимся от нас. Особенно трудно его испытать, когда мы ощущаем презрение или гнев по отношению к другому человеку либо группе. В качестве примера рассмотрите ситуацию, когда вы видите, что маленькая девочка поскользнулась на льду и получила травму. Самая вероятная реакция на это – озабоченность, искреннее сочувствие и позыв немедленно чем-то помочь. Но каково будет ваше чувство при виде того же самого, если поскользнется и упадет взрослый человек, к тому же, очевидно, сильно пьяный? Как правило, мы смотрим на это со смешком и считаем сценку забавной или даже немного отвратительной. Несчастный случай с маленькой девочкой вызывает у нас внутренний резонанс: мы можем идентифицировать себя с ее уязвимостью и болью.
Осознавая, что несчастье, свалившееся на другого человека, вызвано факторами, которые находятся далеко за пределами его разумного контроля, мы можем ему посочувствовать. Однако, если считаем, что индивидуум «сам напросился или нарвался», когда он несет ответственность за случившиеся с ним неприятности, особенно если мы ощутим, что произошедшее следует отнести на какие-то его моральные недостатки или дурной характер, мы склонны отнестись к страдальцу с презрением: пьяница заслуживает того, что с ним произошло, – он сам навлек это на себя. Точно так же члены стигматизированной группы часто рассматриваются как не заслуживающие того, чтобы мы обращали на них какое-то внимание; эти типы получают то, что заслуживают [315]. Когда члены одной группы испытывают антипатию по отношению к членам другой группы, например во время беспорядков или войны, они могут причинять «оппонентам» боль, не испытывая никакого чувства вины или эмпатии. На самом деле, они ощущают себя людьми, делающими правильные вещи.
Тем не менее, сочувствие возможно даже к тому, кого мы сочли не слишком достойным его. Если мы сумеем проникнуться точкой зрения такой вроде бы «недостойной» жертвы, можем испытать, хотя бы смутно, то, что она – эта «жертва» – чувствует. Если представим себя на месте другого человека и почувствуем при этом, что такое дискриминация или угнетение, сможем разделить взгляды подвергшихся насилию «посторонних» (или «чужаков») и ощутить их страдания. Процесс отождествления себя с жертвой способствует развитию у индивидуума взглядов на жизнь, характерных для просвещенных и высокоморальных представителей человеческого рода.
Извращение в области морали
Подобно маленьким детям, взрослые люди и их группы часто делают весьма эгоистичные интерпретации и апеллируют к справедливости и нравственности, как они их понимают, исходя из своих эгоцентрических представлений. Они часто реагируют на реальные или предполагаемые оскорбления и нападки рефлекторным позывом к наказанию «трансгрессора», хотя последний может не подозревать, что является таковым. Доктрина справедливости – что правильно, а что нет; что есть добро, а что зло – приспосабливается к идеологии, политической целесообразности и мстительным мотивам бесчисленных групп боевиков. Рассуждения примерно таковы: «Они (правительство, капиталисты, евреи) относятся к нам несправедливо. Поэтому мы вынуждены – во имя справедливости – освободиться от их ярма и наказать их» [316]. Во многих ставших известными случаях экстремисты, выбрав подходящий момент, прибегали к насилию для достижения своих целей. При этом доктрина карающей справедливости исторически вытесняла другие моральные императивы, такие как «не убий».
Массовые казни во времена Французской и Русской революций оправдывались революционерами тем, что аристократические классы были развращены, разложились и заслуживали наказания – даже несмотря на то, что жертвы не чувствовали себя виноватыми в чем-то предосудительном. Их убивали просто потому, что под влиянием соответствующей идеологии их образы олицетворяли собой врагов народа в глазах тех, кто вершил судьбы [317].
Своими часто жестокими действиями политика безопасности реагирует на образ злонамеренного «врага государства», насаждаемый этими стражами порядка, политическими или военными лидерами. И хотя каждый из них не очень боится оказаться лично травмированным или
