рода. Или же оно может выступать как средство усиления и пр.; поневоле задаешься вопросом: отчего складывается впечатление жуткого при тишине, в темноте или при одиночестве? Не объясняется ли все восприятием опасности, пускай у детей эти же обстоятельства чаще всего вызывают страх? Вправе ли мы – наконец – пренебрегать интеллектуальной неуверенностью, признавая ее значимость для жуткого ощущения смерти?
Словом, напрашивается допущение, что существуют также иные материальные условия, помимо перечисленных, которые служат основанием для возникновения ощущения жуткого. Да, можно заметить, что предварительные результаты нашего исследования утолили психоаналитический интерес к жуткому, а остальное потребует, наверное, уже эстетического изучения. Но тем самым мы, по сути, распахнем дверь перед сомнениями по поводу того, в чем именно заключается ценность общего утверждения, будто жуткое происходит от чего-то знакомого, но подвергшегося вытеснению.
Одно наблюдение способно подсказать нам, как избавиться от этих сомнений: почти все примеры, противоречащие нашей гипотезе, были взяты из области вымысла, художественного творчества. Это означает, что нужно различать жуткое, с которым мы сталкиваемся на самом деле, и то жуткое, которое попросту воображается или о котором читают.
То, что переживается как жуткое, обусловлено куда проще, зато охватывает менее многочисленные случаи. Думаю, оно-то и подпадает под наше определение, всякий раз сводящее жуткое к тому, что привычно и знакомо, но было вытеснено. Впрочем, и тут нужно провести одно важное и психологически значимое разграничение нашего материала, которое лучше всего предъявить через обращение к соответствующим примерам.
Вот жуткое от всемогущества мысли, от быстрого исполнения желаний, от воздействия скрытых вредоносных сил или от возвращения мертвых в мир живых – оно не подлежит сомнению, и здесь неизменно наличествует одно и то же условие. Мы – или наши первобытные предки – когда-то верили, что все перечисленное возможно наяву, были убеждены, что все это и вправду имело место. Сегодня мы перестали верить, преодолели эти способы мышления, однако еще сомневаемся отчасти в наших новых убеждениях, тогда как былые представления продолжают жить внутри нас и жаждут подтверждения. Едва в нашей жизни происходит что-то такое, что как бы подтверждает старые, отвергнутые убеждения, у нас появляется ощущение жуткого; словно мы судим приблизительно так: «Значит, на самом деле одним только желанием можно убить человека!», «Значит, мертвецы оживают и приходят в свои прежние жилища!», и так далее. Напротив, тот, всякий, кто окончательно и бесповоротно избавился от анимистических верований, окажется невосприимчив к этой разновидности жуткого. Самые диковинные совпадения желания и его исполнения, самые загадочные повторения сходных переживаний в каком-либо месте или в какой-либо день, самые обманчивые зрительные образы и подозрительные звуки – ничто не собьет такого человека с толка и не вызовет у него того страха, который можно назвать страхом перед жутким. То есть все сводится лишь к «оценке реальности», к проверке материальности явлений [396].
Иначе дело обстоит, когда жуткое проистекает из вытесненных инфантильных комплексов, из комплекса кастрации, из фантазий об утробе и т. д.; но переживания, вызывающие это ощущение, в подлинной жизни встречаются нечасто. Жуткое «из опыта» принадлежит по большей части к первой разновидности, но различие между этими разновидностями крайне важно для теории. Там, где жуткое обусловливается инфантильными комплексами, вопрос материальности представлений вовсе не возникает; место физической занимает психическая реальность. Речь идет о фактическом вытеснении некоторого содержания мысли и о возвращении этого вытесненного содержания, а не об исчезновении веры в его реальность. Можно сказать, что в одном случае вытесняется специфическое содержание мыслей, а в другом – вера в его материальность. Однако последнее определение явно расширяет употребление термина «вытеснение» за пределы его законных границ. Правильнее будет принять во внимание то психологическое различие, которое здесь имеется, и указать, что анимистические представления культурных людей находятся в состоянии постепенного (в большей или меньшей степени) преодоления. Тогда наш вывод окажется таков: жуткое переживание налицо, когда вытесненные инфантильные комплексы вновь оживляются неким впечатлением, – либо когда кажется, что снова подтверждаются первобытные убеждения, которые были преодолены. Кроме того, не следует допускать, чтобы пристрастие к четким решениям и ясному изложению заслоняло от нас тот факт, что эти две разновидности жуткого не всегда строго различимы. Если принять во внимание, что примитивные верования самым тесным образом связаны с инфантильными комплексами, фактически на них опираются, то мы не сильно удивимся, поняв, что указанное различие нередко размывается.
Жуткое, как оно изображается в литературе, в рассказах и художественных произведениях, поистине заслуживает отдельного рассмотрения. Прежде всего, оно гораздо шире жуткого в реальной жизни, оно обнимает собою последнее и все остальное, чего не встретишь в реальной жизни. Противоположность между вытесненным и преодоленным не может быть перенесена на жуткое в творчестве без глубоких изменений, ведь само царство фантазий оказывает на нас воздействие в той степени, в какой его содержание не подвергается проверке действительностью. Отчасти парадоксальный вывод будет таков: во-первых, многое из того, что не является жутким в художественной литературе, было бы таковым в реальной жизни; во-вторых, литература располагает обилием средств для создания ощущения жуткого, в отличие от подлинной жизни.
К числу вольностей писательского воображения относится и способность выбирать по своему усмотрению описываемый мир – так, чтобы он совпадал с известной нам действительностью или отклонялся от нее в тех или иных частностях. Мы в любом случае следуем за вымыслом. В сказках, например, действительный мир исходно отдаляется, и начинает действовать откровенно анимистическая система убеждений. Исполнение желаний, скрытые силы, всемогущество мыслей, одушевление неживого – все это, привычное для волшебных сказок, отнюдь не вызывает ощущения жуткого, так как, по нашим рассуждениям, это ощущение не может возникнуть, если нет столкновения мнений о возможности или невозможности того, что было «преодолено» и считается ныне непостижимым; условности сказочного мира с самого начала устраняют эту проблему. То есть волшебные сказки, будто бы предоставившие большую часть опровержений нашей гипотезы жуткого, на самом деле подтверждают первое наше утверждение – что в области вымысла многое, признаваемое жутким в реальном мире, таковым не является. Тут вступают в силу другие сопутствующие факторы, на которых мы кратко остановимся позже.
Писатель тоже может выбрать такую обстановку для своего сочинения, которая, будучи менее фантастичной, чем в сказках, все равно отличается от действительного мира, ибо допускает присутствие высших духовных существ – скажем, демонических духов или призраков. Оставаясь внутри окружения поэтической реальности, такие фигуры теряют всякую жуткость, вроде бы им свойственную. Души в преисподней у Данте или призраки в шекспировских «Гамлете», «Макбете» и «Юлии Цезаре» должны быть достаточно мрачными и ужасающими, однако жуткого в них не больше, чем
