Маршан: — Либо не двигается никто, либо все трое вместе. Лапланш: — Его может постичь неудача. Лакан: — Речь идет о субъекте, поскольку он проговаривает то, что делает. То, что он делает, — это одно; то, как он это проговаривает, — совсем другое. Проговаривая это, он рассуждает так: Если действие, необходимость которого я только что понял, другие совершают раньше меня, то из моих собственных рассуждений выходит, что они белые, а я черный.
Маршан: — Но в примере-то никакого "раньше" как раз и нет. Лапланш: — Они выходят, потому что я белый, и… Лакан: — Начиная с момента, когда он позволил другим опередить себя, никакого способа выйти на свободу у него уже нет. Он может рассуждать и тем и другим способом, но выбрать между ними он бессилен. Он находится в присутствии двух живых членов этого силлогизма — членов, имеющих свойства субъектов и таких же мыслящих, как и он сам. Истина для него, с той точки зрения, на которой он путем логических выводов оказался, зависит теперь от поспешности, с которой сделает он шаг по направлению к двери, после чего ему придется еще объяснить, почему он подумал именно так.
Сама быстрота, поспешность действия выступает здесь как взаимосвязанная с явлением истины.
Маршан: — Лично я с этим не согласен, потому что Вы вводите понятия спешки и запоздания.
Лакан: — Я это как раз для того и делаю, чтобы показать их логическую значимость.
Маршан: — Но понятия эти имеют смысл только по отношению к чему-то. Здесь же ни о каком отношении не может быть речи. Именно поэтому все три субъекта и не могут сдвинуться с места. Отношений не возникает, потому что каждый из троих рассуждает так же, как и другие, при этом ожидая чего-то…
Лакан: — Давайте предположим, что они идут все трое.
Маршан: — Всем троим отрубят голову.
Лакан: — Что произойдет, прежде чем они достигнут двери?
Маршан: — Это невозможно, все трое находятся в ожидании.
Лакан: — Но ведь действие каждого из них обусловлено не наличием каких-то признаков, а отсутствием их. Именно потому, что другие этих признаков не подают, каждый из троих получает возможность подать их сам. А это значит, что в принципе они сделают одни и те же выводы — при условии, что время для понимания, этот реальный элемент, лежащий в основе всех психологических тестов, у них одно и то же. Мы предполагаем, что это так.
Маршан: — Но тогда никакого выхода нет. Если мы хотим проблему решить, придется предположить, что время для понимания у всех разное.
Лакан: — Да, но проблема только в том случае интересна, если Вы предполагаете его одинаковым. Если время для понимания у каждого свое, то проблема не только теряет интерес, но Вы сами увидите, до какой степени она запутывается.
Маршан: — Одно из двух: либо их умственные способности различны, либо они не трогаются с места.
Лапланш: — Если А не видит, что В выходит, то это озадачивает его, но в заблуждение вовсе не вводит.
Лакан: — С того момента, как он пришел к истине, это уже заблуждение.
Маршан: — Он к ней прийти не может.
Лакан: — А если предположить, что время для понимания все-таки фиксировано?
Маршан: — Одно для всех?
Лакан: — Да. Тогда по истечении этого времени все трое придут к убеждению, что они белые. Они выступят все вместе и, в принципе, объяснят, почему они так решили. Если Вы вновь допустите с их стороны хоть малейшее колебание, если каждый из них скажет себе: но, может быть, другие не выходят как раз потому, что увидели у меня черный диск, — что в этом случае произойдет? Они остановятся. Но не думайте, будто ситуация после остановки останется той же. Когда они вновь тронутся с места, это действительно будет прогресс. Я опущу детали анализа — вы сами его проделаете и увидите, как это все складывается, — но знайте: они могут остановиться и во второй раз, но ни в коем случае не в третий. Другими словами, по прошествии двух тактов все станет ясно.
Итак, где же здесь речь? И где язык?
Что касается языка, то он состоит в исходных данных: имеется два черных диска, и т. д. Это базовые данные языка, и по отношению к реальности они совершенно посторонние. Речь выходит на сцену начиная с того момента, когда субъект совершает действие, посредством которого он прямо заявляет: я белый. Конечно, утверждение это не является, как говорят, логически обоснованным. И тем не менее поведение субъекта вполне осмысленно, лишь бы он рассуждал так, как я только что говорил: если я не заявлю, что я белый, теперь же, в момент, когда я это понял, то на законном основании я этого никогда больше утверждать не смогу.
Я предлагаю вам эту притчу не в качестве модели логического вывода, а в качестве софизма, призванного проиллюстрировать разницу между языком в применении к воображаемому, с одной стороны (ведь два других субъекта являются для третьего чисто воображаемыми, он рисует их в воображении, они являются для него просто-напросто структурой, такой же, какой он
служит для них), и символическим моментом языка, то есть моментом утверждения, с другой. Здесь есть, как видите, нечто такое, что нельзя полностью отождествить с временной паузой, о которой вы только что говорили. Риге: — Совершенно согласен.
Лакан: — Вот где предел могущества, продемонстрированного нам необычными машинами, появившимися недавно в нашем распоряжении. Существует третье измерение времени — измерение, которое им, безусловно, неведомо и которое я попытался помочь вам ныне вообразить, воспользовавшись тем элементом, который является вовсе не опережением или опозданием, а поспешностью — тем, что связывает человеческое существо с временем, с той колесницей времени, что вечно подталкивает его сзади. Именно в этом измерении располагается речь, в отличие от языка, которому места в нем нет, потому что спешить ему некуда. Вот почему, кстати, с одним языком далеко не уедешь.
Д-р Леклер: — Есть во всем этом одна вещь, которая меня смущает. Вы только что заявили: в начале был язык, и я слышу подобное в первый раз. На что Вы опираетесь? Или это перевод, который Вы предлагаете сами?
Лакан: — Inprincipioeratverbum — здесь безусловно имеется в виду язык, а не речь.
Д-р Леклер: — Но тогда нет никакого начала.
Лакан: — Позвольте, не я же написал Евангелие от Иоанна.
Д-р Леклер: - Я впервые такое слышу. Обычно пишут "слово", но "язык" — никогда.
Лакан: — Я уже писал однажды на доске двустишие, объяснения которому так никто у меня и не попросил. Indem er alles schaß, was schaftet der Höchste — Sich. Was schaft er aber vor er alles schaftet — Mich.
Что делал Всевышний, когда создавал творение? — Он творил Sich, Себя Самого. А чем был он прежде, чем что-либо сделать? — Mich, мною. Утверждение, конечно, рискованное.
Д-р Леклер: — Я не понимаю, почему вы переводите "в начале", а не "до начала", "искони".
Лакан: — Я не готов Вам доказывать, что у св. Иоанна все написано правильно. Я говорю лишь, что текст Евангелия по-латыни гласит: inprincipioeratverbum. И когда мы переводили De significatione, Вы сами могли убедиться, что verbum означает "слово", "означающее", а вовсе не "речь".
Г-н X: — Verbum — это перевод еврейского dabar, которое означает как раз "речь", а не "язык".
Лакан: — К истории еврейского надо бы еще вернуться. Пока естественнонаучный факультет не заставят учредить у себя кафедру теологии, ни богословам, ни естественникам в этом деле будет не разобраться. Но в данным момент вопрос для нас состоит вовсе не в том, чтобы установить, было в начале слово или же речь. В перспективе, которая сегодня перед нами открылась и которую я вам только что двустишием Даниэля фон Чепко проиллюстрировал, возникает иллюзия, будто язык, то есть все эти маленькие единички и нолики, существует от века, совершенно независимо от нас. Вы спросите меня: Где? Я затруднюсь вам ответить. Но при этом, как справедливо сказал недавно Маннони, ясно одно: в определенной перспективе мы не в силах рассматривать их иначе, как существовавшие всегда.
В этом, кстати, состоит одно из отличий платоновской теории от теории Фрейда. Теория Платона — это теория припоминания. Все, что мы воспринимаем, все, что мы узнаем, должно было быть здесь, налицо, уже от века. Почему? Однажды у меня был уже случай продемонстрировать вам взаимосвязанность этой теории с основополагающей мифологемой диады — Платон не мог представить себе воплощение идей иначе, нежели в череде бесконечных отражений. В себе существующий образ есть, в свою очередь, лишь отображение в себе существующей идеи, представляя собой, следовательно, лишь образ другого образа. Существует лишь припоминание; как говорили мы вчера вечером, даже вагина с зубами не что иное, как образ среди многих других.
