Зато когда мы говорим о символическом порядке, здесь налицо абсолютное начало, налицо творение. Вот почему in principioeratverbumзвучит так двусмысленно. Не случайно по-гречески это называлось логосом. И потому у истоков этого понятия рассматривать его можно и в той перспективе неопределенной однородности, с которой сталкиваемся мы всякий раз, когда оказываемся в области Воображаемого.
Достаточно подумать о себе — и я вечен. С того момента, как я о себе подумал, никакое разрушение этого себя уже невозможно. Но стоит мне сказать: я, как не просто становится возможным разрушение, а наоборот, каждое мгновение происходит творение. Оно, разумеется, не абсолютно, но если будущее для нас возможно, то лишь потому, что эта возможность творения у нас есть. И если будущее это не является, в свою очередь, чисто воображаемым, то лишь потому, что я наше опирается на весь дискурс, ему предшествовавший. Если Цезарь, переходя Рубикон, не был смешон, то лишь потому, что за ним стояло все его прошлое — его супружеская измена, его средиземноморская политика, его кампании против Помпея. Только благодаря всему этому и мог он совершить нечто такое, что имело значение чисто символическое — ведь Рубикон был не шире, чем расстояние между моими расставленными ногами. Этот символический акт влечет за собой целую череду символических последствий. Именно это и приводит к тому, что в символическом регистре, поскольку он человеком себе усвоен, первенство принадлежит будущему творения.
Все является функцией прошлого, в котором нам нельзя не признать последовательность предшествовавших актов творения. Но даже если мы их в нем признать не желаем, прошлое это, в виде маленьких ноликов и маленьких единичек, пребывает от века с нами.
Я не собирался заявлять вам, будто верю, что в начале был именно язык, — лично мне о началах ничего не известно. Я лишь хотел, воспользовавшись этим двусмысленным термином, поставить под вопрос то, с чем Вы в какой-то момент все согласились, — что маленькие нолики и единички образуют мир, законы которого незыблемы, то есть что числа были от века первыми.
Остановимся пока на этом — день был сегодня нелегкий.
15 июня 1955 года.
XXIII. Психоанализ и кибернетика,или о природе языка. Лекция
Господин профессор, дамы и господа.
Обращаясь к вам, я хотел бы особо просить тех, кто является постоянным посетителем моего семинара по пятницам, засвидетельствовать вместе со мной признательность по отношению к тому, кого я здесь приветствовал первым, г-ну Жану Делоне, учредителю этой серии лекций, который оказал нам честь своим присутствием на сегодняшнем заседании.
От себя лично я хотел бы поблагодарить его также за то, что он предоставил семинару, который я веду вот уже два года, возможность проходить в этих стенах, где речь моя вторит речи
его собственной.
Сегодня я буду говорить с вами о психоанализе и кибернетике. Учитывая необходимость сближения психоанализа с различными гуманитарными науками, я счел этот предмет достойным внимания.
Сразу хочу сказать, что не собираюсь говорить здесь ни о различных, более или менее сенсационных достижениях кибернетики, ни о кибернетических машинах, больших и маленьких. Я не буду ни называть эти машины по именам, ни рассказывать о чудесах, на которые они способны. К чему нам сейчас все
это?
Однако из самого факта, что психоанализ и кибернетика, эти две техники, два поприща науки и мышления, оказались друг другу относительно современны, мне показалось возможным сделать кое-какие выводы. Не ждите от меня ничего, что могло бы претендовать на характер вполне исчерпывающий. Речь пойдет лишь о том, чтобы наметить ось, которая бы прояснила бы в какой-то степени значение того и другого. Осью этой является не что иное, как язык. Именно на некоторые черты языка я и хотел бы, пусть мельком, обратить ваше внимание.
Вопрос, который послужит для нас исходным, возник на нашем семинаре, когда мы по ходу дела заинтересовались тем, как может выглядеть азартная игра, где партнером выступает машина.
В качестве азартной игры мы выбрали игру в чет и нечет. Может показаться удивительным, что подобные предметы интересуют участников психоаналитического семинара. Говорили мы несколько раз и о Ньютоне. Такие вещи — я уверяю вас — случайно не происходят. Именно благодаря тому, что на семинаре нашем говорят об игре в чет и нечет и о Ньютоне тоже, есть у техники психоанализа некоторые шансы не встать на путь деградации и не сделать ее жертвой других.
Игра в чет и нечет призвана была напомнить нам, аналитикам, что ничего не происходит случайно, обнаружив одновременно нечто такое, что на первый взгляд граничит со случаем в самом чистейшем виде.
Результат оказался удивительным. Среди психоаналитиков мысль о том, что я, мол, как кто-то сказал мне, хотел бы упразднить случай, была встречена с подлинным негодованием. На самом деле человек, который мне об этом сказал, стоит по своим убеждениям на позициях строгого детерминизма. Именно это, тем не менее, его пугало. И он был прав — между существованием случая и основаниями детерминизма, действительно, имеется тесная связь.
Давайте поразмышляем немного, что же такое случай. Что хотим мы сказать, когда утверждаем, что то или иное событие происходит случайно? А хотим мы сказать одно из двух — либо, что отсутствовало намерение, либо что налицо был закон. А это две вещи порой очень разные.
Само понятие детерминизма предполагает, что закон действует ненамеренно. Вот почему возникновение того, что складывается в Реальном и функционирует сообразно закону, детерминизм всегда стремится вывести из чего-то первоначально недифференцированного — случая, понятого как отсутствие намерения. Да, ничто без причины не совершается, говорит нам детерминизм, но причина эта непроизвольна.
Наши показательные игровые эксперименты могли внушить моему собеседнику (вопросы эти, Бог свидетель, оказываются
очень скользкими) опасение, что я пытаюсь ввести детерминизм в игру орел или решка, которая, более или менее интуитивно, отождествлялась в его сознании с игрой в чет и нечет. Если детерминизм прослеживается даже в игре в орла или решку, куда это нас приведет? Никакой подлинный детерминизм не будет возможен.
Вопрос этот влечет за собой другой: что же тогда представляет собой детерминизм, который мы, аналитики, считаем лежащим в основе нашей собственной техники? Ведь мы пытаемся добиться от пациента того, чтобы он ненамеренно выдал нам свои, как мы говорим, мысли — другими словами, чтобы в речах и рассуждениях своих он без всякого намерения со своей стороны как можно ближе подошел к случаю. Именно на такой вот субъект анализа и может кибернетика пролить, как мне представляется, некоторый свет.
Границы кибернетики исключительно неопределенны. Чтобы составить о ней представление как о целом, нам придется пробежать взглядом самые различные и разрозненные сферы рационализации — от политики и теории игр до теорий коммуникации и некоторых определений понятия информации.
Считается, что толчком к созданию кибернетики послужили инженерные проекты, связанные с экономной передачей информации по проводникам, с задачей свести форму, в которой сообщение передается, к простейшим и существенным ее элементам. С подобно точки зрения науке этой можно дать от силы десяток лет. Сам термин принадлежит выдающемуся инженеру Норберту Винеру. На мой взгляд, однако, подобное понятия кибернетики слишком узко, а истоки ее следует искать в прошлом более отдаленном.
Чтобы лучше понять, о чем в кибернетике идет речь, необходимо увидеть связь ее происхождения со жгуче актуальной для нас темой значения случайности. Прошлое кибернетики как раз и состоит, по сути своей, в рациональном оформлении того, что мы назовем, в противоположность точным наукам, науками, построенными на предположении.
Науки, построенные на предположении, — вот, мне кажется, то имя, которое следует присвоить отныне определенной группе наук, именуемых обыкновенно науками гуманитарными. Не
то чтобы этот последний термин им решительно не соответствовал — ведь предметом их, действительно, в результате стечения обстоятельств, оказались человеческие поступки — просто он, на мой взгляд, настолько неясен, настолько размыт всякого рода смутными отголосками псевдо-сакральных, уподобляющихся посвятительным ритуалам дисциплин, что это не может не привести к ослаблению их, к снижению их научного статуса. Определив их строже и точнее как науки, построенные на предположении, мы только выиграем.
Поместив кибернетику в этот контекст, мы без труда обнаружим его предшественников, например, в Кондорсе с его теорией голосов и коалиций или, как он выражается, партий, а еще раньше в Паскале, который и является ее отцом, у которого берет она свое подлинное начало.
