- А что Вы ответите тем, кто обвиняет Московскую Патриархию в насильственном захвате греко-католических храмов в сталинские годы?
- В конце сороковых годов, когда регионы Западной Украины были включены в состав Советского Союза, Сталин решил искоренить там униатство. Униаты – это верующие, которые служат по православному обряду, но подчиняются Папе Римскому. Сталин объявил вне закона униатскую церковь, иерархи которой и в самом деле весьма лояльно относились к гитлеровской оккупации. Что было делать Русской Православной Церкви? Смириться с тем, что в разрушенных храмах поместят коровники, или же поспешить встать между ГПУ и сотнями тысяч людей, у которых государственная власть все равно отбирает их храмы? Наша церковь избрала второй путь. Она объявила эти храмы своими. И тем самым сохранила и храмы, и привычный для униатов православный строй богослужения, и церковные таинства… Теперь же униаты считают, что мы эти храмы украли. На самом деле мы их взяли не у них, а у ГПУ. Иначе они были бы просто разрушены. С точки зрения Русской Православной Церкви это был поступок, который помог сохранить основы церковности и благочестия на Западной Украине, а с точки зрения униатов мы выступили чуть ли не как воры. До сих пор эта проблема на Западной Украине кровоточит и является главным препятствием на пути встречи Патриарха и Папы Римского.
- Как Вы относитесь к катакомбной церкви?
- Вы знаете, я бы хорошо относился к катакомбной церкви в 20-30 гг. ХХ века. То, что сейчас называется катакомбной церковью, по определению таковой быть не может. Это есть некий нонсенс. Представьте, придет сейчас в храм женщина и громко объявит о себе: «Я тайная монахиня Серафима». Когда о тайне объявляют громко, она таковой быть перестает. Поэтому те группы, которые относят себя к катакомбной церкви – это просто-напросто самозванцы. Хуже того, слишком часто это уже не просто самозванцы, а уже психически ненормальные люди. В подполье можно встретить только крыс. Постоянная жизнь в подполье накладывает неизгладимый след на психику человека. В условиях многолетнего и безысходного подполья люди неизбежно мутировали. Если жить в постоянном страхе и напряжении от того, что все кругом доносчики и предатели, то через несколько лет начинаются необратимые процессы.
- В таком случае как быть с Солженицыным?
- Солженицын не был в подполье.
- Практически в подполье. Или Вы не считаете это подпольем?
- Солженицын был в эмиграции, а до этого в лагере. Лагерь не подполье: там все ясно. После лагеря он стал официально издаваемым писателем и даже выдвигался на Государственную премию…
- Но ведь он подпольно писал свой «Архипелаг ГУЛАГ»… Прятал его, перепрятывал, передавал из рук в руки…
- И это было лишь несколько лет. Вскоре его выслали и тем самым спасли его для нормальной литературной работы.
— Что Вы можете посоветовать человеку, который в Бога верит, а в бессмертие души поверить не может никак?
— Ну, здесь уже есть некий повод для самоуважения. Большинству людей сегодня кажется, что никакого Бога нет, а они зато совершенно бессмертны. Это и называется оккультизмом, и увлечение им, на мой взгляд, свидетельствует о душевной неразвитости.
Если же говорить о конкретных рецептах... Вы что же, действительно полагаете, что Бог работает начерно? Пишет и рвет, пишет и рвет?
— Да, примерно так мне и кажется.
— Ну, это было бы слишком бессмысленным и унылым времяпрепровождением. Ничто не пропадает. Как говорил Достоевский – здесь, на земле, все начинается и ничего не кончается… Стоило создавать такую сложную систему, чтобы пустить ее под откос.
— Но зачем тогда столько... откровенно примитивных систем?
— Не надо высокомерия. Ему интересны все. Если мы будем спасены – мы сможем посмотреть на мир Его глазами. Посмотреть и понять. В одной бардовской песне были дивные слова:
Уходят люди – каждый в свой черед.
Всей жизни суть в простом вопросе этом:
Кого Господь к ответу призовёт;
Кого утешит Сам Своим ответом.
- Отец Андрей, зачем Богу человек?
- А ни зачем. Это чистый Дар. Это мы привыкли мыслить в рамках контрактно-выгодных отношений. Не для Себя Бог нуждается в нас, а для нас. Он создал нас во времени с целью подарить нам Свою Вечность. И он дал нам свободу, чтобы этот Дар мы смогли принять свободно. Бог хочет не усвоить нас Себе, но подарить Себя нам. Это и называется любовью. Бог отпустил нас от Себя в надежде, что мы вернемся.
- Как строятся отношения человека с Богом?
- Об этом можно гооворить только на языке притч. Притчи не доказывают, не дают научных определений, но высвечивают разные грани того, что нельзя взять в руки для более детальной аналитики.
Например, отношения человека с Богом можно уподобить отношениям больного и врача. Бог – это врач, который сам входит внутрь болезни. В этом своеобразие христианской веры. Потому что мы считаем, что Бог скорбь и боль каждого человека принимает на себя. Поэтому для христианства не было того потрясения, которое испытали, например, еврейские богословы. После трагедии Второй мировой войны у них появилось много публикаций на тему «Можно ли верить в Бога после Освенцима?». Вопрос ставился так: когда мы были в Освенциме, где был Бог? Христианский ответ однозначен – если мы были в Освенциме, значит, Бог был там же. Бог раньше людей прошел опыт распятия и предательства.
А земную жизнь христианина можно сравнить с ракетоносителем, который выносит на какую-то орбиту полезный груз, а дальше траектория полета зависит от того, насколько успешно произошел расчет моей орбиты, выход на нее, достаточно ли оказалось топлива, не произошло ли отклонения от цели. На греческом языке слово «грех» – хамартиа - буквально означает «непопадание в цель». То незначительное отклонение от маршрута, которое было на околоземном небольшом первом этапе полета, умножается на миллионы километров в космосе.
- Кто-то сказал: «На первом шаге путь в рай или в ад отличается на миллиметр».
- Совершенно верно.
- И наша земная жизнь некий экзамен?
- Да. Экзамен – это вечное состязание щита и меча. Опытный студент никогда не учит до конца билет, а учит первые 12-15 фраз. Дальше надеется или на общую эрудицию или на то, что преподавателю станет скучно сто раз слушать одно и то же. Но, тем не менее, опытный преподаватель всегда может отличить кто перед ним: подготовленный, талантливый, с резервными возможностями, которые могут еще раскрыться, студент или нет. Конечно, и профессор может ошибиться, но Бог – идеальный экзаменатор (Эйнштейн называл Его идеальным экспериментатором», но это как раз был не образ, а строго научное понятие). Ему не нужно многих попыток, чтобы понять, какую вечность мы сможем в себя вместить. Богу не нужны миллионы наших попыток, чтобы определить, что из этой души может вырасти. Все равно «заработать» собственную божественность, наработать ее в себе нельзя - даже за миллион жизней. Но то, то мы не можем заработать, Бог может нам подарить. Может, потому что в христианстве, в отличие от кармических религий, где предполагается путь самоусовершенствования и путь самоспасения, есть свободный диалог двух свобод – свободы Бога и свободы человека. Бог Библии не есть ни Космос, ни его часть. Бог – Творец космоса. И он свободен по отношению к законам космоса в той же мере, в какой писатель свободен по отношению к сюжетным линиям создаваемого им романа.
Поэтому и может Творец действовать поверх всех законов, в том числе и законов «кармической справедливости». Как говорится у Толкиена в «Сильмариллионе» - «Жребий Мира может изменить лишь Тот, Кто его сотворил». Бог свободен от мира, и потому Он может прощать и дарить, милосердствовать и помогать. Невозможное для человека оказывается возможным для Бога. Например, малыша приводят в гимнастический зал, подводят к перекладине и говорят: подпрыгни и хватайся за перекладину. Допрыгнуть малец не может, но ему говорят: изобрази прыжок, и тебя подхватят отцовские руки. Но ты все же приложи какие-то свои усилия.
Мне кажется, в такой же пропорции соотносятся божественная помощь и наша человеческая готовность принять эту помощь: от нас – желание, от Бога - результат. Поэтому в основе православия лежит принцип синэргии: сотрудничества Бога и человека.
- Что такое вера в Бога?
- Вера – это моя личностная реакция на то знание, которое у меня есть. Я верю не потому, что я не знаю, а я знаю много такого, во что я не верю. Вера – это акт моей воли, когда я решаюсь знание о Боге с периферийной полочки моей жизни перенести в центр моей жизни. То есть когда знание стало моим убеждением – вот что такое вера.
