что Бог берет из этих богатых запасов и, сообразуясь со временем и с возможностями, изредка дает немного одному и немного другому, тому больше, а этому меньше, а кому-то совсем ничего, но при этом все, что Он дает – благое и совершенное? Со вниманием выслушаем следующие слова: «у Которого нет изменения и ни тени перемены». Если бы апостол желал представить все так, как мы сказали, то он бы, наверное, вместо этих слов добавил бы: «по любви Божией, по любви Бога милости и утешения, дающего благие дары», – или сказал бы что-то подобное сильнее и лучше, чем мы способны сказать; он, наверное, прежде всего наставил бы верующего к благодарности за то, что ему уделяются благие дары, – к благодарности, сознающей рамки времени и возможностей. Но он не делает этого. Он предостерегает от заблуждения, будто Бог искушает человека, и от заблуждения, будто Бог позволяет Себя искушать; он подчеркивает, что Бог неизменен, что Он пребывает Тем же, тогда как все изменяется; он увещевает любить Бога так, чтобы наше существо могло стать подобным Ему, чтобы мы могли обрести Бога в неизменности и постоянстве и спасти свои души в терпении [25]. Таким образом, он говорит не о характере отдельных даров, но о вечном отношении Бога к верующему. Когда радость освещает жизнь, и все в ней становится светло и ясно, апостол предостерегает от этой ясности и наставляет все возводить к Отцу светов, у Которого нет изменения и ни тени перемены. Когда печаль кладет тень на нашу жизнь, когда уныние затуманивает наш взор, когда тучи забот закрывают Бога от наших глаз, тогда звучит увещевание апостола, что у Бога нет ни тени перемены. Апостол предостерегает от того, чтобы блаженное существо Бога было заслонено беспокойством искушения, внушающего, будто Его сердце холодно или слабо; он подчеркивает, что Отец светов, Своей всемогущей рукой соделавший все хорошо весьма [26], и теперь постоянно, во всякое мгновение, творит все благим, творит без изъяна добрые и совершенные дары для всех, у кого есть еще сердце для того, чтобы быть смиренными, есть еще сердце для того, чтобы быть исполненными доверия.
Однако сомнение хитро и лукаво, оно не упрямится и не кричит о себе, как порой полагают; оно скромно и лукаво, оно не вторгается дерзко и бесцеремонно, и чем скромнее оно, тем оно опаснее. Оно не отрицает ни того, что эти слова прекрасны, ни того, что они утешительны, ведь если бы оно стало отрицать это, сердце возмутилось бы против него; оно лишь говорит, что эти слова трудны и едва ли не загадочны. Оно же, мол, желает помочь обремененной заботами душе понять эти слова апостола о том, что всякий благой и всякий совершенный дар от Бога. «Что этим сказано?» – говорит оно. «Разве не то, что все, что приходит от Бога, это благой и совершенный дар, и всякий дар, который благ и совершенен, приходит от Бога». Казалось бы, это объяснение просто и естественно, и все же в него лукаво вкралось сомнение. И вот оно продолжает: «поэтому, чтобы, прибегнув к этим словам, человек мог стяжать мир в своей жизни, он должен быть способен или установить, что из приходящего приходит от Бога, или же установить, какие из даров могут быть по праву и поистине названы благими и совершенными. Но как это возможно? Ведь разве человеческая жизнь является непрерывной цепью чудес? Как же человеческому разуму суметь проложить путь через необозримый ряд производных причин и следствий, пройти через все промежуточное и взойти таким образом к Богу? И разве способен человеческий разум решить с уверенностью, какой дар для человека благ и совершенен? Разве он не терпит в этом раз за разом крушение? Сколь часто и человечество, и отдельные люди с болью для себя постигали, что дерзко искать проникнуть туда, куда нет доступа человеку – это сумасбродство, не остающееся безнаказанным!» И здесь сомнение оканчивало свое объяснение слов апостола, тем самым успев покончить с его словами, успев превратить апостольскую авторитетную речь в болтовню, переходящую из уст в уста без силы и смысла. Сомнение вело себя достаточно скромно и не требовало начисто стереть эти слова и предать их вечному забвению. Оно лишь вырывало их из сердца и предавало устам.
Так ли это было, мой слушатель? Может быть, эти слова принадлежат не Господню апостолу? Может быть, они принадлежат воинству духов поднебесных? Может быть, над ними тяготеет проклятие быть бесприютными в мире и не находить себе дом в человеческом сердце; может быть, тяготеет над ними рок делать человека растерянным? Нельзя ли остановить это пугающее движение, в котором мысль изматывает саму себя, неспособная двинуться дальше? Быть может, это Бог искушает человека если не чем иным, то тем, что Он возвещает слово, которое просто запутывает его мысль?
Апостол Павел говорит: «… всякое творение Божие хорошо, если принимается с благодарением» [27]. Апостол говорит эти слова прежде всего с тем, чтобы предостеречь от земного мудрования, которое желает поработить верующего букве закона. И что при этом делает апостол? Он возвышает душу верующего над земными и конечными заботами, над мирским мудрованием и сомнением с помощью божественной мысли, что человек должен всегда благодарить Бога. Такая благодарность ведь совершенно отлична от той, которую один человек согласно обычаю воздает другому человеку; ведь лжеучителя [28] как раз считали, что верующие грешат против Бога, когда они преступают обычаи. Не верно ли тогда для всякого человека в его отношении к Богу, что всякий дар есть дар благой и совершенный, когда он принимается с благодарением?
Не так ли ты, мой слушатель, толковал эти слова апостола? Тогда ты не терялся, размышляя о том, какой из даров благ и совершенен, или о том, какой из даров от Бога; ведь, – говорил ты, – всякий дар благ, когда он принимается с благодарением из руки Божией, и всякий благой и совершенный дар приходит от Бога. Ты не спрашивал со страхом: что же приходит от Бога, – ты радостно говорил от чистого сердца: то, за что я благодарю Бога. Ты не обременял свою душу рассмотрением того, что есть благой и совершенный дар; ведь ты, исполненный доверия, говорил: я знаю, это то, за что я благодарю Бога, и потому я благодарю его за это. И когда ты так толковал это апостольское слово, твое сердце расширялось, и ты не искал узнать от жизни многое, ты желал познать лишь одно: что любящим Бога
