Такие призывы таких идеологов христианин в лучшем случае сможет счесть “смешными”. Как смешна реплика Александра Гуревича, поданная им ради ограждения мнений модернистов от богословской критики: “Взаимное противостояние в Церкви между традиционалистами и сторонниками церковного обновления отвлекает верующих от духовной жизни, объективно мешает обеим сторонам заниматься внутренним духовным деланием”[84][84]. Не так давно главный грех религии атеистическая пропаганда видела в том, что призывая к “внутреннему деланию”, Церковь отвлекает людей от активной общественной жизни и классовой борьбы. Ловко перекинув этот полемический топор из одной руки в другую, сегодня его снова пускают в ход: “не мешайте нам реформировать вашу Церковь! Не смейте вступать в дискуссию с нашими людьми! Сидите себе и занимайтесь “духовным деланием”, пока мы не перестроим вашу веру по нашей моде!”.
- Значит, перемен в церковной жизни не ждать?
- Церковь должна меняться - но для того, чтобы более соответствовать Себе, а не для того, чтобы больше соответствовать миру. Приступая к труду обновления церковных преданий, вопрос надо ставить не – «можно ли понятнее?», а – «можно ли более глубоко, емко, верно?». Как могут быть даны нам эти более верные формы? Есть замены, которые лишь усложнят путь к пониманию. Например, труднопостижимое слово Бог не может быть заменено никаким интеллектуальным синонимом. Как напомнил о. Думитру Станилое, “надо различать между объективным соответствием средств и содержания - и неспособностью некоторого круга людей понять его”[85][85]. Может ли человек, не понявший Традицию через ее исторические формы, предложить ей свои? “Слова Традиции, слова Никеи и Халкидона стали странными для современного человека, который не ориентирован на темы Откровения. Но именно по этой причине современное человечество и не может создать новых, более адекватных выражений для тем Откровения” (прот. Думитру Станилое[86][86]).
И даже в том случае, если изменение форм церковной жизни происходит из искреннего желания сделать Православие доступнее для множества людей, даже если помысл реформы исходит из любовного отношения и к церкви и к людям, надо найти неразрушительную постановку вопроса. Разницу между умерщвляющим модернизмом и живым обновлением объяснил А. Карташев: “Модернизм с некиим ехидно-греховным вожделением “подменяет” старое новым – «модным», а мы просто радуемся, что текущее новое в подлинно-лучших его сторонах “подходит” по существу к нашему традиционному старому и может его вмещать и рядить в новые одежды”[87][87]. Есть похоть обновленчества, которая под “любовью к творчеству” на деле прячет нелюбовь к реальному миру. В своей борьбе за “духовное христианство”, за “христианство без форм” она всего лишь дает повод для выхода на свет далеко не христианскому чувству манихейского презрения ко всякому воплощенному бытию. Одна из форм этого утонченного гностического церковноборчества - «широкомыслящее” восхищение порядками какой-нибудь далекой и заграничной конфессии, которые противопоставляются далеко не всегда привлекательным “подробностям” и “мелочам” здешней архи- прото- и просто иерейской жизни.
Реформаторы - это люди, некогда что-то потерявшие, и потом всю жизнь ищущие не то, что они потеряли. Потеряли они любовь к молитве, дар молитвы в храме, дар радостного соучастия в молитве церкви - и потому ищут “реформ” и “открытости”. То, что они потеряли в самой церкви, они надеются восполнить найденным на стороне, вне Церкви. Источник их реформаторского зуда не в недостатках реальной церковной жизни, а в них самих. Живя в России, они ругают православие и идеализируют далекое католичество. Во Франции они могли бы вести себя ровно наоборот. И католическая церковь сталкивается в совершенно аналогичными проблемами. Поэтому к московским дискуссиям о необходимости реформ вполне приложимы слова Бальтазара, сказанные им о своей церкви: “Приверженцы иудейского традиционализма обступали ап. Павла... Ныне такие же попытки мы видим в группе принявших христианство евреев, которым христианская Церковь все-таки представляется слишком языческой”[88][88].
Именно поэтому романтика “пересозидания” может увлекать невероятно далеко. Мы помним, как Россия предоставила себя для проведения на ней социально-обновленческих экспериментов. Утопии оказались опасно реализуемы. И если православная Россия допустила такую вакханалию на своем историческом теле - то где гарантия, что она не поддастся на посулы рясофорных утопистов и не соблазнится на проведение столь же решительных операций в самой своей душе - в Церкви?
Однажды начатую революцию трудно остановить. И уже не столь просто дать ответ - пусты ли католические храмы в Европе потому, что Второй Ватиканский Собор состоялся слишком поздно, или они пусты потому, что решения этого собора были реализованы слишком последовательно? Владимир Зелинский, человек, несомненно более моего симпатизирующий западному христианству, однажды заметил, что православные богословы, заинтересованные в диалоге с католичеством, вряд ли хотели бы иметь дело с католичеством дособорным – «но можно вполне поручиться, что мало кому из них доставит удовольствие зрелище католицизма “размытого”, “разжиженного”, “удешевленного» католицизма, затопленного столь знакомой и столь тошнотворной прогрессистской фразеологией”[89][89].
Напоминая о соответствующих искушениях в русской церковной истории, я имею в виду даже не движение обновленцев двадцатых годов. Оно само возникло как часть гораздо более широкого мирочувствия. Даже от о. Павла Флоренского можно было услышать восторженно-апокалиптические пророчества о том, что в мире “ничто не должно оставаться на прежнем месте, что все должно терять свое оформление и свои закономерности, что все существующее должно быть доведено до окончательного распадения, распыления, расплавления, что покамест все старое не превратится в чистый хаос и не будет истерто в порошок, до тех пор нельзя говорить о появлении новых и устойчивых ценностей. Я сам слушал эти жуткие доклады...”, - вспоминает А. Ф. Лосев[90][90]. Если судить по сверхпопулярности всевозможных суперэкуменических утопий (бахаистов, рерихианцев, мунитов и просто «неконфессионально-анонимных христиан») - Россия еще не до конца переболела презрительно-утопическим отношением к реалиям исторической жизни.
И даже полемика с московским обновленчеством 90-х годов нередко превращалась в столкновение двух идеологий, двух утопий. От некоторых статей, оппонирующих обновленцам, оставалось ощущение, что принадлежат они не православным публицистам или богословам, а старообрядцам - настолько явственно в них сквозила нутряная убежденность в том, что Евангелие есть всего лишь приложение к Типикону.
У обоих крайностей общая интуиция: будущего нет. В будущем ничего не произойдет. История Церкви кончилась или кончается. Реформаторы говорят: если сейчас, сегодня не провести реформы - православие исчезнет. Их оппоненты заявляют: именно если начать реформы - православие исчезнет, и потому никаких реформ ни сейчас, ни в будущем. Реформаторы настаивают: все надо сделать сейчас. И слышат в ответ: вообще не надо творить ничего нового, ибо все уже сделано в далеком прошлом. В обоих случаях будущее лишается права на самостоятельное решение. И там и там - неумение ждать, неумение ожидать чего-то нового от будущего, а не от сегодняшнего дня. В обеих партиях нет доверия к будущему, к тому, что в Церкви еще будут силы, которые смогут додумать то, над чем начал думать наш век, что будут силы, которые умнее и подлиннее, чем мы, смогут пережить наши боли, что они смогут исцелить те стороны церковной жизни, от которых болели наши сердца.
Я полагаю, что в этой ситуации лучше последовать совету англичан, которые, когда появляется некоторый дискуссионный проект, предлагают: “на этом надо поспать”. Идеи должны бродить десятилетиями. Скорость импульса, передающего решение головы рукам, должна быть ограниченна. Не все то, что теоретически позволительно, сразу же следует реализовывать. Реформаторы больны очень русской болезнью: болезнью утопизма. Утопист полагает, что раз уж в его голове созрело представление об идеальном переустройстве бытия, то в случае его прихода к власти он в 24 часа осчастливит всю Вселенную. Не должно быть запрета на обсуждение в церковной мысли и прессе проектов реформ. Но не должно быть и “недержания реформ”: только до чего-то додумался - так сразу и реализовал.
Церковным реформаторам можно адресовать строки Константина Победоносцева:
Срывая с дерева засохшие листы,
Вы не разбудите заснувшую природу,
