Церковным реформаторам можно адресовать строки Константина Победоносцева:
Срывая с дерева засохшие листы,
Вы не разбудите заснувшую природу,
Не вызовите вы, сквозь снег и непогоду,
Весенней зелени, весенней теплоты!
Придет пора - тепло весеннее дохнет,
В застывших соках жизнь и сила разольется,
И сам собою лист засохший отпадет,
Лишь только свежий лист на ветке развернется...
Если церковь действительно жива - то с ее жизнью надо обращаться благоговейно и терпеливо. У нее могут быть свои ритмы жизни, не совпадающие с ритмами искателей приключений. Нечто неживое и искусственное есть не в консерватизме духовенства, а в обновленческом активизме. Уж слишком механическое отношение к Церкви и к ее жизни присуще модернистам, слишком “социологическое”[91][91]. И поэтому противостояние реформаторов и традиционалистов не стоит стилизовать под столкновение творческой личности с косным аппаратом. Просто “реформаторы” восприняли Церковь как материал для своих творческих экспериментов: своими героическими усилиями они призваны оживить Церковь, которую они считают не то мертвой, не то параличной. А “материал”-то оказался не мертвым. Церковь оказалась живой. И произошла нормальная реакция нормального живого организма на слишком искусственное вмешательство в ее жизнь.
ОРТОДОКСИЯ КАК ЕЖЕДНЕВНЫЙ ВЫБОР (О Г. К. Честертоне)
Имеет ли право христианин на улыбку? Или ортодокс обречен на вечную серьезность и скорбность?
За ответом на этот вопрос можно обратиться в мир английского писателя Гилберта Честертона.
Честертон – католик. И это похвально.
А вот если сказать, что Чаадаев – католик, то это (в моей системе ценностей) будет звучать уже огорчительно.
И никакие это не двойные стандарты. Просто нога, поставленная на одну и ту же ступеньку, в одном случае возносит главу, опирающуюся на эту ногу, вверх, а в другом случае она же и на той же ступеньке – опускает ее вниз.
Честертон родился в 1874 году в протестантской стране (Англии) и протестантом (англиканином). Католичество – его взрослый (в 48 лет), сознательный и протестный выбор. Это шаг в поисках традиции.
Cовременность твердит тебе: мол, раз уж выпало тебе родиться в моем феоде, то ты, человек, есть моя собственность, а потому изволь смотреть на мир так, как я, Сиятельная Современность, смотреть изволю…
Но Ортодоксия, взыскуемая Честертоном – это компенсация случайности рождения: «Традиция расширяет права; она дает право голоса самому угнетенному классу — нашим предкам. Традиция не сдается заносчивой олигархии, которой выпало жить сейчас. Все демократы верят, что человек не может быть ущемлен в своих правах только из-за такой случайности, как его рождение; традиция не позволяет ущемлять права человека из-за такой случайности, как смерть. Демократ требует не пренебрегать советом слуги. Традиция заставляет прислушаться к совету отца. Я не могу разделить демократию и традицию, мне ясно, что идея — одна. Позовем мертвых на наш совет. Древние греки голосовали камнями — они будут голосовать надгробиями. Все будет вполне законно; ведь могильные камни, как и бюллетени, помечены крестом».
Да, я не могу не жить в своем, в двадцать первом веке. Но жить я могу не тем, что этот век создал или разрушил, а тем, что было открыто прошлым векам. Солидарность с традицией дает освобождение от тоталитарных претензий современности, норовящей заменить твои глаза своими линзами
Так что для автора «Ортодоксии» переход в традиционное католичество (не забудем, что Честертон жил в эпоху, когда католическая Церковь еще и слыхом не слыхивала, что такое «аджорнаменто») - это гребок против течения. Это шаг от более нового (антиклерикализма и протестантства) к более старому. Шаг в сторону Ортодоксии.
А если русский человек принимает католичество – то это шаг от Православия. Ступенька та же. Но Православие теперь не перед твоими глазами, а за твоей спиной.
Выбор бунтаря, подростка (и цивилизации, воспевающей юношеские моды) в том, чтобы убежать из дома, перевернуть землю. Выбор Честертона – остаться в доме. Даже в таком доме, в котором есть протечки.
Легко уйти в протестанты, создать свою конфессию и объявить, что настоящих христиан в веках, пролегших между Христом и тобой, не было. Легко поддакивать антицерковным критикам: ай-ай, крестовые походы, ой-ой, преследования еретиков, ах-ах, какие же все это были плохие христиане (и про себя: не то, что я).
Труднее – честно войти в традицию. И сказать: история Церкви – это моя история. Ее святость – моя святость. Но и ее исторические грехи – мои грехи, а не «их». Встать на сторону той церкви, даже дальние подступы к которой перекрыты шлагбаумами «инквизиция» и «крестовые походы» – это поступок. Поступок тем более трудный, что в ту пору сама эта церковь еще не пробовала приподнять эти шлагбаумы своими нарочитыми покаянными декларациями .
У Честертона замечательное чувство вкуса: несмотря на его принадлежность к католической традиции, в его творчестве не отражаются специфически католические догматы. Насколько мне иизвестно, ни одной строчки не написано им в пользу папской непогрешимости. У меня нет оснований сказать, будто Честертон не верил в этот новый ватиканский догмат. Но, будучи апологетом здравого смысла, он понимал, что в данный тезис можно верить, только совершив жертвоприношение разумом. Нет, такая жертва бывает необходима: здравый смысл подсказывает, что иногда самое здравое решение – это именно жертва им самим: ибо весьма нездраво считать, что весь мир устроен в полном согласии с моими представлениями о нем. Но к такой жертве Честертон призывает редко. И только ради Евангелия, а не ради Ватикана.
А однажды Честертон даже критически отозвался о том суждении, которое имело место в католической традиции (правда, я не знаю, знал ли об этом сам Честертон). Есть у него эссе с названием: "Хорошие сюжеты, испорченные великими писателями". А в этом эссе есть такие слова: "Библейская мысль - все скорби и грехи породила буйная гордыня, неспособная радоваться, если ей не дано право власти - гораздо глубже и точнее, чем предположение Мильтона, что благородный человек попал в беду из рыцарственной преданности даме"[92][92].
У Мильтона и в самом деле Адам изливает свои чувства уже согрешившей Еве: «Да, я решил с тобою умереть! Как без тебя мне жить? Как позабыть беседы наши нежные, любовь, что сладко так соединила нас?». И – по предположению поэта - «Не вняв рассудку, не колеблясь, он вкусил. Не будучи обманутым, он знал, что делает, но преступил запрет, очарованьем женским покорен» (Потерянный Рай. Кн.9).
Но это не авторская додумка Мильтона. Более чем за тысячу лет до него такова же была гипотеза блаж. Августина, полагавшего, что Адам покорился ради супружеской верности (а не потому что сам прельстился). «Последовал супруг супруге не потому что введенный в обман поверил ей как бы говорящей истину, а потому что покорился ей ради супружеской связи. Апостол сказал: И Адам не прелстися; жена же прелстися (1 Тим. 2,14). Это значит, что она приняла за истину то, что говорил ей змей, а он не захотел отделиться от единственного сообщества с нею, даже и в грехе. От этого он не сделался менее виновным, напротив, он согрешил сознательно и рассудительно. Поэтому апостол не говорит «Не согрешил», а говорит «Не прелстися»… Адам пришел к мысли, что он совершит извинительное нарушение заповеди, если не оставит подруги своей жизни и в сообществе греха» (О Граде Божием. 14,11 и 14,13).
Объяснение красивое. Но все же оставшееся только маргиналией (заметочкой на полях) христианской традиции. Честертон через обаяние Мильтона и Августина смог переступить к тому толкованию грехопадения, которое ближе к опыту восточных Отцов
Вообще же ортодоксия Честертона – это не катехизис, не защита какого-то догматического текста («Ортодоксию» Честертон пишет за 13 лет до своего обращения в католичество). Это защита системы ценностей. Иерархии ценностей.
Ценности без иерархии – это вкусовщина (то есть опять зависимость от случайных влияний современности на себя самого). Но даже добрые вещи должны быть упорядочены. По разному должны светиться солнце и луна. Иначе человек потеряет ориентацию, закружится и упадет. Честертона печалит, что «мир полон добродетелей, сошедших с ума». Вещи сами по себе добрые, но не главные, ослепляют собою и затмевают все остальное. Лекарство, годное для лечения одной болезни, рекомендуется при совершенно других обстоятельствах…
Честертон перехватывает оружие церковных врагов. Вы логичны – и я буду постоянно призывать вас к логике. Вы ироничны – и я буду ироничен. Вы за человека – и я за него. Только Христос за человека умер, а вы за свой показной гуманизм получаете гонорары…
