этом мире и о себе как его части, ведь знание как таковое не является отношением, поскольку в знании мир дан человеку как нечто безразличное, да и миру безразлично простое знание о нем. Только в то мгновение, когда в душе человека появляется забота о том, что́ мир имеет значить для него и что́ – он для мира; что́ все то в нем, благодаря чему он принадлежит миру, имеет значить для него, и что́ он в этом – для мира: только тогда и обнаруживается в этой
заботе внутренний человек. Эту заботу нельзя унять с помощью более детального или более полного знания, она жаждет знания иного рода – того, которое ни на мгновение не остается просто знанием, но в мгновение, когда его обретают, обращается в делание, поступок, и иначе им невозможно обладать. Эта забота также жаждет понимания, свидетельства, но иного рода. Если бы человек в своем знании мог знать все, но ничего не знал бы об отношении этого знания к нему самому, то он, конечно, стремясь удостовериться в том, что его знание верно соотносится с предметом, требовал бы свидетельств и этого отношения; но до тех пор, пока забота не пробудилась бы в его душе, он не понимал бы, что здесь потребно совсем другое свидетельство. Как только она пробудилась бы, его знание обнаружило бы свою безотрадность, ведь всякое знание, в котором человек исчезает для самого себя, и все то, что такое знание позволяет понять, двусмысленно. Такое знание дает понять и то, и это, и может означать для человека вещи прямо противоположные. Всякое свидетельство такого знания, раскрывая нечто, одновременно несет в себе обманчивость и неясность и лишь питает страх. Как мог бы, обладая таким знанием, человек убедиться в том, что его удача – это Божия милость, и тогда порадоваться ей и уверенно принять ее, или же в том, что это – гнев Небес, и удача таит от него бездну погибели, дабы его крушение было тем ужаснее? Как мог бы, обладая таким знанием, человек убедиться в том, что его невзгоды – это наказание Небес, и принять их бремя, или в том, что это – Божия любовь, каковой Бог любит его в испытании, и с полнотой доверия в тяготах испытания помышлять о любви? Как мог бы с помощью такого знания человек убедиться в том, что он был над многим поставлен в мире и ему многое было доверено потому, что Бог любит в нем свое избранное орудие, или же потому, что ему уготовано было стать притчей во языцех, предостережением и устрашением для других? Ведь его знание может, пожалуй, убедить его в том, что все ему удается, что все ему подчиняется, что все происходит так, как он хочет, что ему дается все, на что он только укажет; или что ему ничего не удается, во всем отказано, что все ужасное, чего бы он ни устрашился, в следующее же мгновение находит на него; что ему доверено многое, как никому, – но больше это знание ничему не может его научить. И такое понимание весьма двусмысленно, и это знание весьма безотрадно.
В заботе, о которой шла речь, обретается внутренний человек, который жаждет понимания, свидетельства, дающего понять смысл всего для него и его собственный смысл как того, кто понимается в Боге. Ведь Бог содержит все в Своей вечной Премудрости и ставит человека владыкой всей твари, делая его Своим слугой; и дает ему понять Себя, делая его Своим соработником и утверждая его во внутреннем человеке при всяком понимании, которое Он ему дает. В этой заботе обретается внутренний человек, не пекущийся о целом мире, но пекущийся лишь о Боге и о самом себе, и о понимании, которое делает понятным ему его действительное отношение к миру, и о свидетельстве, которое утверждает его в таковом отношении. Эта забота не прекращается ни на мгновение, ведь знание, которое обретает в ней человек, не есть безразличное знание. И если он думает раз и навсегда удовлетворить требованиям этой заботы и на том с ней покончить, то внутренний человек рождается в нем мертвым и исчезает вновь. Но если он поистине озабочен, тогда все с Богом будет служить утверждению во внутреннем человеке; ведь Бог верен [101] и не перестает о Себе свидетельствовать [102]. Но Бог есть Дух [103], и потому Он может свидетельствовать лишь в духе, каковой обретается во внутреннем человеке; всякое внешнее свидетельство от Бога, если о таковом и может идти речь, может точно так же быть и обманом.
Тогда и удача помогает утвердиться во внутреннем человеке. Часто можно слышать разговоры о том, что жизнь непостоянна и обманчива, и сколь бы ни были различны желания и надежды отдельных людей, очень многие едины в том, что их прекрасные ожидания не сбываются, – хотя, конечно, они прежде всего обманулись, начав тешить себя представлением ожидаемого. И они клянут тогда мир, называя его юдолью скорбей; клянут время, говоря, что оно делает злую работу и ставит преграды, которые не приближают человека к желанной цели, но все более удаляют от нее; клянут людей за то, что они вероломны или, по крайней мере, ленивы, вялы, самолюбивы; клянут самих себя, равно как и все прочие вещи в мире, за то, что они не таковы, каковыми казались; клянут порядок вещей на земле за то, что успех имеет всякая безвкусная дичь; что превозносятся дела, вся сила которых в болтовне; что хвалят чувство, вся сила которого в плетении словес; что участие находит лишь та нужда, что кричит о себе; тогда как достойное стремление получает лишь неблагодарность и непризнание; тихое, глубокое чувство встречает лишь непонимание; глубокая, одинокая печаль находит лишь оскорбление. И крайне редко можно слышать серьезный голос, увещевающий всякого получить образование в школе жизни и позволить трудностям себя воспитать; услышать верную речь, которая со всей настойчивостью спрашивает: спасется ли богатый, пойдет ли могущественный тесным путем, отвергнет ли себя счастливый, примет ли ученый и умный презираемую истину. Однако эту речь не замечают, продолжая жаловаться на то, что не просто в жизни человека случается быть несчастьям, но что самая жизнь его – несчастье; и для такого взгляда человеческое существование оказывается темной речью, которую никто не в силах понять. – Но ведь удачу понять так легко. И все же – Иов был пожилой человек и состарился в страхе Божием, он приносил всесожжение за каждого из своих детей всякий раз,
