Прошелся самум по лугам и рощам Эллады, и она пожелтела, почернела. Но все же она осталась Элладой, и на выжженной почве мало-помалу стали появляться новые всходы разрушенной растительности. Назло изуверам охристианенный эллин вернул себе древний дар своего Олимпа, объявление Бога в красоте. Правда, эта красота была очень скромная, пришлось человечеству пережить новую эпоху Дедалов, — но все же зародыши будущего были спасены. Божество преломилось в трех ипостасях, Богородица и святые населили пустынные высоты небес — и противопоставление христианского единобожия «языческому» многобожию стало простой иллюзией. Новый культ расцветился символической обрядностью, которая, правда, была лишь слабым воспоминанием в сравнении с исчезнувшими навсегда Панафинеями и Элевсиниями, но все же радовала и утешала душу. Пытливый ум устремился в тайны откровения, соединяя спекуляцию
Академии, Лицея, Стои с основными положениями новой религии, и, ведомый рукой античного Логоса, создал христианское богословие… Правда, нам трудно при мысли о нем отделаться от представления об анафематствованиях и гонениях, о казнях и религиозных войнах; но в них уже Эллада неповинна. Сам по себе спор Ария и Афанасия о естестве Христа был так же безобиден, как во времена оны спор Лицея и Стои о естестве богов — как споры, они вполне аналогичны. То, что их отличает — это в христианском споре переход от слов к делу, от диспута к гонению; это — несчастное убеждение, что от принятия той или другой теории зависит спасение души, что одна из них от Бога, а другая — от дьявола. А откуда это, — это мы тоже уже знаем.
Действительно, эллинизованное христианство, на горе себе, не могло отделаться от неправильного отождествления своего Бога с богом Авраама, не могло освободить себя от Ветхого Завета — этой великой и замечательной книги, которая, однако, может только выиграть в глазах христианина, если он перестанет видеть в ней книгу откровения. Виной была иудеохристианская иллюзия, будто приход Христа был возвещен ветхозаветными пророками — иллюзия, так основательно и так немилосердно разбитая совместной работой как еврейских, так и христианских исследователей новейших времен. Средневековая церковь, чуя опасность, делала все от нее зависящее, чтобы ее предупредить: она, с одной стороны, развивала эллинские элементы христианства в обрядности и богословии, развивала успешно, местами даже превосходя свой первообраз — вспомним задушевный символизм вечернего благовеста, che pare iI giorno pianga, che si muore, величавую музыку органа, задумчивую красоту стрельчатых сводов, благодетельность человеколюбивых учреждений с их тихим миром и действенной верой — а с другой стороны, она старалась по мере возможности обезвредить другой корень своего учения. Но отсечь его она не могла: а его сохранение грозило, рано или поздно, реиудаизацией христианства.
Она наступила в XVI в.; имя ей — реформация. Вторично было устранено объявление Бога в красоте; иконоборство разрушило церковную живопись средневековья, оно разрушило и зародыши дальнейшего ее развития: Дюрер, Кранах, Гольбейн уже не нашли себе последователей в протестантской Германии. Была разрушена также и красивая, символическая обрядность средневековой церкви: вопреки психологии, но в угоду синагоге богослужение было сосредоточено исключительно в слове. Природа вновь была обезбожена: исчезли Распятия, знаменовавшие вершины холмов и перекрестки дорог, часовни и образа Богородицы и святых, освящавшие урочища и рощи, каменные гроты и дупла старинных деревьев и напоминавшие странникам о присутствии божества.
Реакцией и здесь был неогуманизм XVIII века: сближение с античностью неизбежно повело за собой и сближение с эллинским христианством. Правоверные протестанты и теперь не могут примириться с тем, что Шиллер становится «католиком» в "Орлеанской деве" и в "Марии Стюарт", Гете «католиком» в «Фаусте», особенно в его второй части. Но делать нечего; роковой круг эволюции совершился, иудаизованное христианство само себя опровергло в последнем фазисе своего развития, в школе Гарнака. Оно признало правоту вещего слова Гете: Gefuehl ist alles. Религиозное чувство — ядро религии; все остальное — лишь притча.
И это сознание должно нас заставить серьезно и любовно относиться к той религии, которая предоставила религиозному чувству верующих такое широкое и благодарное поле, которая первая познала откровение и в красоте, и в добре, и в истине, и создала тот священный треугольник, в котором для нас покоится недреманное око божества.
