здесь неудачей; и люди не оставляли его, напротив, во внешнем отношении все было ему дружественно и благопокорно. Но душа его обреталась в нужде, и поскольку нужда эта заключалась не во внешнем, он не мог ждать утешения от людей. Все внешнее ему удавалось, и все же душа его была в страхе, была лишена уверенности и дерзновения. Он не искал себе мира и покоя во внешнем, и все же его сердце было отягощено. Внутренний человек в нем изнемогал, и внешняя удача словно бы была нужна здесь лишь для того, чтобы поддерживать в нем внутреннее страдание, чтобы не дать ему найти успокоения в мирских тяготах; на него как будто Сам Бог возложил Свою крепкую руку; казалось, он был чадом гнева [113], но он был не в силах лучше понять или объяснить себе это. Тогда его внутреннее возмущалось в нем, тогда он делал то, о чем говорится в старом назидательном тексте [114]: «хвалился своей погибелью» и тем, что это Бог низверг его в погибель. И внутренний человек цепенел в нем. – Напротив, тот, в чьей душе обретался внутренний человек в заботе, о которой мы говорим, тот держался этой заботы. Если он и не находил разъяснения происходящему с ним, он все же находил то разъяснение, что он должен ждать разъяснения. И он находил то разъяснение, что Бог его испытывает, и находил утешение в том, что, когда Бог испытывает, время тянется очень медленно, но Бог может все возместить, ведь для Него один день как тысяча лет [115]. И он становился тише в своей нужде. Он не бежал от тяготы искушения, которое оказывалось для него таящимся под маской верным другом, даже если он и не понимал, каким образом, даже если он и напрасно усиливался мыслью раскрыть эту загадку. Но по мере того, как забота в нем возрастала, и притом возрастала в мире и смирении, он неизменно, сколь бы ни было тяжело, всегда выбирал лучше быть в искушении, нежели в каком-либо ином месте в мире, пока наконец он в твердой убежденности веры не получал свидетельства от Бога; ведь тот, кто верит Богу вопреки рассудку, утверждается во внутреннем человеке. Искушение послужило его утверждению во внутреннем человеке, и он понял самое прекрасное и радостное – понял, что Бог его любит; ведь Бог кого любит, того испытывает [116].
Итак, и удача, и неудача могут помочь утвердиться во внутреннем человеке. Но никакой человек не может сам себя утвердить в нем, так же как тот, кто принимает свидетельство, не есть Тот, Кто его дает. Об этом Павел также напоминает в читавшемся нами послании. Ведь свидетельство само есть дар от Бога, от Кого нисходит всякий благой и совершенный дар [117], оно есть самый дивный дар, нисходящий от Отца Небесного, от Которого именуется всякое отцовство на небесах и на земле [118]. Это слова апостола, и этому Божиему отцовству приписывает он утверждение во внутреннем человеке – так, что Божия любовь именно в этом – в том, что она утверждает во внутреннем человеке – проявляется как любовь Отеческая. Мы называем Бога Отцом, человек радостно и доверчиво утешается этим именем как самым прекрасным, самым возвышенным, но и самым правдивым и самым осмысленным; и все же это выражение является образным, оно взято из земной жизни, пусть даже из самого прекрасного, что есть в земной жизни. Но если это выражение является образным, переносным, достигает ли оно тогда действительно до небес, дабы назвать то, чему оно должно дать имя, не изнемогает ли оно тем сильнее, чем выше оно поднимается, как и всякая земная тоска, говорящая всегда темно. Да, для того, кто обращен к внешнему, это выражение становится иносказательным и не исконным; ведь, полагая, будто Бог дает благие дары, подобно земному отцу, и будто эти дары как раз и показывают, что Бог – наш Отец, он судит внешне, и для него самая истина становится иносказанием. Но внутренний человек смотрит не на дары, но на Дающего, человеческое различение между тем, что можно назвать дарами, и тем, что язык не склонен так называть, исчезает для него в существе Дающего; радость и печаль, удача и неудача, нужда и победа для него – дары, ведь главным является для него Сам Дающий. Внутренний человек понимает тогда, он убежден тогда в том, что Бог – Отец Небесный и что выражение «Отец» не является здесь переносным и потому несовершенным, но является исконным и истинным, потому что Бог не просто дает дары, но с ними дарует и Себя Самого, на что неспособен человек, в даре которого может присутствовать его чувство или его настроенность, но не самое его существо, и который не может проницать собой все содержание дара, не может весь целиком присутствовать в даре и, тем более, в каждой из малейших его частиц. Ты, мой слушатель, не раз думал, что если эта мысль о Боге как Отце изошла из земного отцовского дома и блуждала в мире, ища подняться до представления о Нем, всемогущем Боге, Творце неба и земли, как Отце всех людей, то все же у Бога ты оказывался лишен того, что было твоим уделом в доме земного отца, – лишен предпочтения перед другими, которое ты имел лишь потому, что ты был его ребенком, а он твоим отцом – лишь твоим отцом; и мы не будем отрицать того, о чем ты мог тогда думать, – того, что сравнение было здесь не совсем точным. Но ведь если ты приходил к своему земному отцу в безмерной радости оттого, что ты приобрел весь мир, ты, наверное, и в нем находил ответную радость; ведь как ему не радоваться с радующимся [119], тем более с тем радующимся, который был ему дороже всех? Но именно потому, что он любил тебя, он радовался словно бы наугад, не зная, не будет ли тебе в погибель то, что ты приобрел. Напротив, если ты, радуясь о том, что приобрел весь мир, приходил к своему Небесному Отцу, то Он полностью разделял с тобой твою радость, поскольку то, что ты радовался с Ним, было тебе порукой в том, что твое приобретение послужит тебе во благо. – Или если ты в слезах и печали приходил к своему земному отцу, он, наверное, тоже в ответ плакал, ведь как ему не плакать с плачущим [120], тем более с тем плачущим, которого он любил
