неба и ночи замерла в обольстительном танце для своего сына и любовника. Перед Баалом стоял алтарь всесожжения и два кадильных жертвенника.
– Здравствуйте, – откуда-то из-за идолов появился жрец, – мое имя Гамилькар Гискомид. Я буду совершать жертвоприношение.
– Здравствуйте, – отозвалась Инна.
– Вы – Солнцеслав, а вы – Инна. Я не ошибся?
– Все правильно, – согласилась жена.
– Прекрасно, тогда начнем. Если вы не против.
Повернувшись к Баалу, жрец раскинул руки и закричал:
– Господь мой! Царь мой! Услышь меня!
Из боковых дверей стали появляться бородатые и пузатые мисты, они выносили реликвии и сосуды, необходимые для совершения инициации моего второго рождения.
Ударили барабаны, послышалось пение. Если можно его так назвать. В храмах блудной богини Инанны пение и музыка ласкали слух, располагая к мистерии священного соития. Здесь звучала совсем иная музыка: гром барабанов и завывание медных пятиметровых труб, ведь Баал – Громовержец.
Мне вручили чашку с ладаном. Жрец, взяв под локоть, подвел меня сначала к одному кадильному жертвеннику, потом к другому, подсказывая слова ритуала.
– Царь мой и Господь мой. Прими жертву курения, – с этими словами я щедро бросал на угли горсти дурманящего ладана. Дым заполнил капище.
На жреца надели красную рясу и черный плащ, на голову водрузили зубастую корону с бычьими рогами, потом поднесли массивный кубок из черного металла.
– Баал! Молох! Услышь меня! – снова закричал жрец, протянув к идолу кубок. – Это вино с горькими травами – вино твоей радости. Пьян тобою всякий мист!
Жрец сделал несколько глотков, потом повернулся и протянул кубок мне.
– Пей! Это залог радости, обретаемой в Господе.
И я пил. Вино казалось нестерпимо горьким. Сразу закружилось голова, а через минуту стало как-то радостно и бездумно.
– Пей и ты, жена! Это вино тишины, обретаемой в Баале.
Пила и Инна.
– Пей, единое от двоих, соединяющее троих в единое!
Жрец прислонил кубок к губам малышки. Она попыталась уклониться, пускала пузыри и плевалась. Темно-красное, почти черное вино обильно текло на белые кружева ритуального платья. Малышка хотела заплакать, скривила губки и надула щечки, но, моргнув несколько раз, словно в удивлении, затихла.
Все поплыло, замедлилось как во сне. Прячущиеся во мраке идолы двенадцати великих богов, казалось, ожили. Они приглядывались ко мне и перешептывались между собой. Бородатый Дагон в нетерпении ерзал на своем рыбьем хвосте, а Кецалькоатль неспешно скручивал в кольца змеиное тело, нервно пробуя воздух раздвоенным языком.
Откуда ни возьмись, на моих плечах появился широкий плащ в пол, объятый алыми и оранжевыми языками пламени. "Ой, я горю", – мелькнула дурацкая мысль.
– Царь мой! Господь мой! – продолжал выкрикивать жрец. – Прими жертву сего человека, отдающего самого себя тебе во всесожжение!
И на Инну надели плащ. Синий в серебряных звездах.
– Молох! Баал! Прими жертву сей жены, в муже своем идущей в огонь твоего божественного присутствия!
Взяв из рук Инны малышку, жрец протянул ее в сторону главного идола.
– Я – Солнцеслав, я – Инна. Я – мои родители. Я – плоть их и кровь их. Я – это они, приносящие себя в жертву всесожжения тебе!
Казалось, в капище ворвался шторм, гремел гром и завывал ветер – сам божественный узурпатор явился, войдя в рогатого идола.
– Царь мой! Господь мой! Услышь меня! – выкрикивал жрец. – Ты – победивший Бога! Я иду в тебя! Ты – растерзавший Море! Я растворяюсь в тебе! Ты – разрушивший Смерть! Я бессмертен в тебе!
Барабаны замолкли, лишь трубы продолжали гудеть. Мисты пели все тише и тише, встав на колени. Их примеру последовала Инна, за ней и я.
Жрец подошел к жертвеннику и положил малышку в металлический ящик, покрытый сценами из мифов о Великой битве с Элом – Богом Творцом, о победе над Ямму – олицетворением запредельного и Мотом – олицетворением хаоса. Когда крышка ящика с лязгом захлопнулась, рогатый алтарь всесожжения раззявил свою огненную пасть, и в нее устремился гробик с моей живой еще дочерью. Жрец же, воздев руки, затрепетал, затрясся. Он захлебывался словами заклинаний на сакрально-финикийском, а в те мгновения, когда трубы и барабаны замолкали, выкрикивал:
– Молох! Баал!
Ты – поглотил меня!
Я соединился с тобой!
Я в тебе!
Я стал частью тебя!
Я – это ты!
Я – Царь!
Я – Господь!
Я – победивший Бога!
Я – сокрушивший Ямму!
Я – растерзавший Мота!
Я – обретший в тебе второе рождение!
Я – получивший в тебе инсигнии божественной власти!
Я!
Я!
Середина осени. Малышке уже почти месяц, но я сутки напролет проводил не с любимой женой и не с долгожданным ребенком, а с древним пергаментом. Ночами я подбирал возможные прочтения древнего текста и пытался интерпретировать. Искал повторы, параллельные места и противоречия. Размышлял. Писал. Много курил. Молился…
Мне стало страшно идти домой. Страшно взглянуть в синие как небо глаза дочери, которая уже начала узнавать своего отца и, улыбаясь, тянуть ко мне ручки. Я больше не был уверен, что хочу проходить инициацию второго рождения. Но едва я заикнулся об этом, Инна бросилась в слезы, убеждая меня, что я ее не люблю, что обрекаю на нищету, на участь изгоя, и вообще правильно ей мать говорила…
Вообще-то и мне хотелось съехать из этого района. Получить, наконец, степень доктора и преподавать если не в Карфагене, то хотя бы в Сидоне. Да просто-напросто иметь возможность пригласить коллег в гости или самому прийти в гости к ним. Сидеть за одним столом, есть гуся, пить вино и говорить за науку. Хотелось стать полноправным членом общества. А не изгоем, вроде дяди Коли. Впрочем, тот даже не единождырожденный…
Я уже сказал, что стал по-настоящему религиозным как раз этим летом? Может причиной тому не только трудная беременность жены, но и рассыпающиеся от древности клочки телячьей кожи с едва различимыми значками. И разговоры с дядей Колей, конечно.
– Добрый вечер, господин профессор. Ночью будет дождь.
Подняв глаза на дворника, я замер, так и не донеся магнитный ключ до двери. Дядя Коля был стар, лет, может быть, семидесяти, но раньше я не замечал этого. Я вообще не замечал этого высокого худого человека в оранжевой безрукавке, с метлою в руке, пахнувшего асфальтом и портвейном.
– А что нового в мире науки? У меня третьего дня телевизор сломался, так я теперь и "Популярную физику" не посмотрю. Жаль. А вы смотрите канал "Популярная физика"?
– Простите, – сказал я смущенно, – но я не профессор.
Дядя Коля улыбнулся. Его глаза мгновенно стали хитрыми и как бы говорили: "Да, я знаю".
– Еще раз простите, можно я задам вам вопрос?
– С удовольствием.
Вопрос крутился на языке, но я никак не мог его сформулировать.
– Почему вы работаете дворником?
Стариковские глаза рассмеялись, но губы даже не дрогнули. Ответил самым серьезным тоном:
– Кому-то надо мусор убирать. Ведь не мусорить-то мы не умеем. А вот зима придет… Снег тот же. Да и вообще.
Я стоял, словно оберег выставив перед собой магнитный ключ,
