Этот разговор в сжатом пересказе получился слишком сухим, однако мои собеседники смеялись над неубедительностью своих доводов, и я понял, что они готовы задуматься над вопросами, и потому изъяснялся резче, чем обычно. Вместе с тем наш разговор показал, насколько наша культура отличается от всех предшествующих. Люди по-прежнему твердо придерживаются нравственных убеждений, но в отличие от представителей других времен и культур, у наших современников для этого нет никакого зримого фундамента, они не могут объяснить,почемучто-то считают злом, а что-то – благом. Может показаться, что их нравственные знания находятся в состоянии свободного полета высоко над землей.
Об этом говорил польский поэт Чеслав Милош:
Чем поражал период после холодной войны, так это обилием красивых и волнующих слов, которые почтительно произносились и в Праге, и в Варшаве – слов, относящихся к старому репертуару прав человека и достоинства личности. Этот феномен удивляет меня, возможно, потому, что под ним скрыта бездна. В конце концов, фундаментом всех этих идей является религия, а я не питаю чрезмерного оптимизма, думая о выживании религии в научно-технической цивилизации. Казалось бы, давно погребенные идеи вдруг были возрождены. Сколько они продержатся на плаву без надежной опоры?1
Я не думаю, что Милош прав. Мне кажется, что люди будут придерживаться веры в человеческое достоинство даже после того, как исчезнет осознанная вера в Бога. Но по какой причине? На этот счет у меня есть радикальный тезис. Я считаю, что в нашей культуре людям присуще неизбежное знание о существовании Бога, однако они подавляют это знание.
Часто можно услышать от людей: «Никому не следует навязывать другим свои нравственные взгляды, поскольку каждый имеет право искать истину в себе».
Людям присуще неизбежное знание о существовании Бога, однако они подавляют это знание
При таком убеждении неизменно возникает ряд очень неудобных вопросов. Разве нет в мире людей, совершающих поступки, которые вы считаетеошибочными, – поступки, которые следует прекратить независимо от того, что эти люди думают о своем поведении? А если вы и вправду так считаете (как считают все!), разве это не означает, что выверитев существование некоего нравственного стандарта, которого следует придерживаться независимо от личной убежденности? Отсюда следует вопрос: почему на практике все люди не могут быть стойкими нравственными релятивистами, хотя и претендуют на этот статус? Ответ заключается в следующем: все мы глубоко, всецело и неизбежно верим не только в нравственные ценности, но и в моральныйдолг.Социолог Кристиан Смит выражает эту мысль так:
«Мораль»… это ориентир для понимания, что верно и что неверно, справедливо и несправедливо, что не заложено нашими желаниями И предпочтениями, а считается существующим обособленно от них и предоставляющим мерки, по которым можно оценивать наши желания и предпочтения2.
У всех людей есть нравственные чувства. Мы называем их совестью. Задумав сделать то, что нам кажется неправильным, мы склонны сдерживаться. Но этим наше нравственное чувство не ограничивается. Мы также считаем, что есть критерии, «существующие обособленно от нас», по которым мы оцениваем нравственные чувства. Моральный долг – это убеждение, что некоторые поступки не следует совершать, независимо от внутреннего отношения самого человека к ним, независимо от отношения его общества и культуры, независимо от того, в интересах ли данного человека совершать эти поступки. Замечу, что молодая пара из недавнего примера даже не сомневалась, что представители других культур должны уважать права женщин.
Нас учат, что все нравственные ценности относительны и связаны с отдельными личностями и культурами, тем не менее мы не можем так жить. На практике мы неизбежно относимся кнекоторымпринципам как к эталонам, по которым судим о поведении тех, кто не разделяет наши ценности. Что дает нам такое право, если все нравственные убеждения относительны? Такого права нам не дает ничто. И все-таки мы не можем удержаться. Люди, которые смеются над утверждением, будто существует высший нравственный порядок, думают не о том, что расовый геноцид попросту нецелесообразен или обречен на провал, а о том, что этонеправильно.Нацисты, уничтожавшие евреев, могли сколько угодно заявлять о том, что совершенно не считают свои действия безнравственными. Для нас это не имеет значения. Нам неважно, насколько искренне они считали, что оказывают услугу человечеству. В любом случае они не должны были так поступать.
У нас есть не только нравственные чувства, но и неискоренимая вера в то, что вне нас самих существуют нравственные мерки, критерии, по которым оцениваются наши внутренние нравственные чувства. Почему? Почему мы считаем, что такие мерки есть?
Эволюционная теория морального долга
Самый распространенный ответ дает то, что я назвал в предыдущей главе «нейтрализатором намеков» – социобиология, или эволюционная психология. Согласно ее представлениям, альтруисты, чуждые эгоизма и способные к сотрудничеству, выживали чаще эгоистичных и жестоких. Поэтому альтруистичные гены передались нам и теперь большинство людей считает «правильным» неэгоистичное поведение.
Эволюцией нельзя объяснить происхождение наших нравственных чувств
Однако в этой теории немало изъянов, она неоднократно подвергалась сокрушительной критике3. Самопожертвование, альтруистическое поведение отдельно взятого человека по отношению к его кровным родственникам могло привести к более высокому уровню выживания для семьи этого человека или для его клана, следовательно, к появлению большего количества потомков с генофондом этой семьи или клана. Но для целей эволюции противоположная реакция – враждебность по отношению ко всем людям, не входящим в данную группу, – должна была в той же мере считаться высоконравственной и правильной. Тем не менее сегодня мы считаем, что жертвовать временем, деньгами, эмоциями и даже жизнью – особенно ради тех, кто не принадлежит к нашим ближним, к нашему племени, – этоправильно.Когда мы видим, что незнакомый человек упал в реку, мы прыгаем следом за ним или чувствуем себя виноватыми потому, что не сделали этого. В сущности, большинство людей считают своим долгом прыгнуть в реку даже за врагом. Как мы могли приобрести такую черту в процессе естественного отбора? Ведь вероятность выживания ее носителей и передачи ими своих генов довольно низка. Если исходить из строгого эволюционного натурализма (убеждения, что всем, имеющимся в нас сейчас, мы обязаны процессу естественного отбора), человеческий род должен был давным-давно лишиться подобного альтруизма. Но сейчас он силен как никогда.
Сложности возникают и с другими аргументами, призванными продемонстрировать репродуктивные преимущества альтруизма. Есть мнение, что альтруистическое поведение приносит большую косвенную выгоду тому, кто придерживается его, но этим не объясняется наше стремление совершать акты альтруизма в тех случаях, когда о них никто не знает. Кое-кто убежден, что самопожертвование приносит пользу всей группе или сообществу, в результате эта группа или сообщество передает свой генетический код потомкам. Тем не менее все соглашаются с тем, что естественный отбор не влияет на целые популяции4.
Таким образом, эволюцией нельзя объяснить происхождение наших нравственных чувств, а тем более тот факт, что все мы верим в существование внешних нравственных стандартов, по которым оцениваем любые нравственные чувства5.
Проблема морального долга
Чувство морального долга создает проблему для тех, кто придерживается секулярных представлений о мире. Кэролин Флюэр-Лоббан – антрополог, занимающаяся преимущественно тем, что она сама именует «культурным релятивизмом», теорией, согласно которой все нравственные убеждения порождены культурой (то есть мы верим в них потому, что являемся частью сообщества, придающего этим убеждениям правдоподобность), и нет объективных оснований ставить нравственность одной культуры выше нравственности другой. Вместе с тем ее приводит в ужас практика угнетения женщин в сообществах, которые она изучает. Она решила защищать интересы женщин в тех обществах, с которыми она работает как антрополог.
При этом сразу же возник парадокс. Кэролин Флюэр-Лоббан знала, что ее вера в женское равноправие уходит в корнями в принятый обществом (североевропейским, в XVIII веке) индивидуалистический образ мысли. Какое право она имела пропагандировать свои взгляды среди тех, кто не принадлежал к этому западному обществу? На это она отвечала так:
Антропологи продолжают оказывать активную поддержку культурному релятивизму. Одну из самых спорных проблем создает фундаментальный вопрос: какое имеем право мы, жители Запада, навязывать свои представления о всеобщих правах остальному человечеству… [Но] аргументом культурных релятивистов часто пользуются репрессивные правительства, возражая международному сообществу, которое критикует их за жестокое обращение со своими гражданами… Я убеждена, что релятивизм не должен мешать нам обращаться к помощи национальных и международных форумов с целью изучения способов защиты жизни И достоинства представителей любой культуры… Когда возникает выбор между защитой прав человека и защитой культурного релятивизма, антропологам следует отдавать предпочтение правам человека. Мы не можем оставаться просто безучастными наблюдателями6.
