Должно быть, вскоре они успели позабавиться вновь, если узнали, что упомянутый еврей за городской счёт в комиссии с великой поспешностью и без соображения с карманом плательщиков принялся на сотни тысяч рублей увеличивать оклады городских рабочих… Но когда пингвины имели право уже на полный реванш, это, разумеется, в день избрания, как говорят, «Московским населением» тех гениальных выборщиков, которые наградили Москву целым ассортиментом депутатов «народной свободы», с евреем же — «благодетелем рабочих» во главе.
Напиться до зелёного змия пингвины, впрочем, не имели возможности, в том числе и за отсутствием евреев. На Кэргуэлене нет водки — ни монопольной, ни контрабандной. При известии же о зелёных тряпках, украшавших само «торжество победителей», кажется, и пингвины были вправе заключить, что Москва ещё действительно зелена, хотя бы и для «зелёной» свободы…
Для полноты аналогии теперь в пору бы скрыться от срама и самим москвичам-избирателям, да жаль, бежать некуда, но и танцевать ещё раз с евреями было совсем не к лицу.
В поучение же потомству об архипелаге Кэргуэлене не худо бы иногда вспоминать и матушке Москве!..
II. Чрезвычайная обширность, многосложность и запутанность еврейского вопроса, наряду с его исключительной важностью обусловливают необходимость больших трудов для ознакомления с ним. Принимая же к сведению, что в проблемах биологии, как и в искусстве познавать людей, вывод ближе зависит от сердца, чем от ума, нельзя не отметить, что и убеждение в пользу евреев или против них оказывается иной раз равно непоколебимым, каковы бы ни были те или иные аргументы. При известной же ловкости диалектики нетрудно раскрыть перед малосведущими спорность и сомнительность любого положения в данной области, а исчерпав, таким образом, всё существенное, — показать, что и общая точка зрения неверна.
Особенно изощрились на своей защите сами евреи, а потому крайне затруднителен турнир в споре с ними. Нет ничего легче, как поскользнуться в аргументации и потерпеть поражение там, где еврею выгоднее, а ведь сюда, разумеется, он и увлекает своего неопытного противника. Да и слабость защиты сама по себе опаснее всякого обвинения.
Тем не менее, при вдумчивости и осторожности можно рассчитывать на успех, ибо в основной схеме еврейский приём всегда одинаков и сводится к тому, что, например, бывает на суде присяжных, когда над прямыми уликами преобладают косвенные. Разбить каждую из этих последних ещё не значит подорвать убеждение, слагаемое их совокупностью. Домогаться же только формального отбрасывания их одну за другой порознь — значило бы пренебрегать впечатлением, которому незаменимый источник — сердце-вещун.
Понятно, однако, что и это не такая почва, где мыслимо ждать победы без подготовки, по возможности, во всеоружии. А так как работа, сюда затраченная, ничего кроме жестоких невзгод у нас не встречает, то становится ясным, почему действительное знакомство с иудаизмом столь редко в русском обществе.
Невежество забавное, а теперь и вовсе непростительное.
В гармонии с неизменностью факта, что все евреи стоят за одного, а одни за всех, именно среди «гоев» наблюдается разноречие даже относительно такой, ничем не разлагаемой и глубоко опасной солидарности еврейства.
С другой стороны, при крайней занозистости проблемы, чуть не всякий берётся рассуждать о ней с видом знатока. Оппоненту же приходится одно из двух: или предпосылать, что сплошь и рядом невозможно, целый курс низшего и среднего обучения, дабы затем лишь, уже на готовом фундаменте переходить к высшему «отделу» знания о социал-талмудистах или, наоборот, вращаться в заколдованном кругу элементарных понятий, ровно ничего не дающих, либо, наконец, вовсе отказываться от беседы.
Столь нелепым положением вещей прекрасно пользуются сыны Иуды. В периодической печати как они сами, так и их пособники систематически и упорно замалчивают или же сознательно и злонамеренно извращают еврейских вопрос по существу, а при устных столкновениях держатся указанного выше формального приёма, отбрасывая каждое отдельное доказательство особо и уклоняясь от их совокупной оценки по убеждению совести.
Такова всегдашняя повадка евреев при любых обстоятельствах. Ум их настолько чужд обобщению, что и в талмудическом языке их почти нет терминов отвлечённых. В этом прямой антитезой является праотец европейских языков — санскрит, отличающийся, напротив, такой роскошью терминологии для выражения духовных состояний и движений, какой нет ни в древнегреческом, ни в современном немецком языках. Допуская образование сложных слов чрез соединение нескольких, оба названных языка бессильны, тем не менее, передать многое из умозрительных творений Индостана.
Очевидно, стало быть, почему и на богословских диспутах в Средние века христианские учёные не в состоянии бывали удержаться против формальной атаки талмид-хахамов. По правилу «similia similibus» в означенных диспутах оказалось необходимым посылать крещёных евреев на некрещёных. Ядовито осмеян, впрочем, и такой способ Генриха Гейне, разумеется, крещёным же евреем. [69]
III. Как позорно было злорадство и ужасы преступления «освободительного» иудаизма, в особенности после 17 октября 1905 года, так унизительна и презренна была деятельность революционной, главным образом еврейской же, печати, особенно «сатирической», с позволения сказать. Всё, изложенное о «газетном жиде» в первой главе настоящего предисловия, ещё, как видно, не выражает действительности. Эта весьма благодарная для историка тема послужит, без сомнения, и для философской оперетки, прежде всего, конечно, среди еврейских ламентаций о поругании «непорочной свободы» властью. Изумительно и печально, что не нашлось ни одного органа, который не лгал бы заведомо, не стремился бы к собственному деспотизму открыто и не восхвалял бы террор «сознательных пролетариев» как универсальное средство от всех зол, угнетающих ныне Россию.
Предательски вела себя «освободительная» пресса и в самые страшные для нас моменты войны, порицая или высмеивая патриотизм, отравляя всякую надежду или мероприятие и, наоборот, приходя в лютый восторг от всего, что должно было привести нас в Портсмут. Как бы, однако, ни была постыдна иудейская печать вообще, то, что ею содеяно с целью поджога зверских страстей и распространения бунта в России, превосходит всякую меру измены и позора.
Тем не менее, упрекать эту печать в том, что она лгала свирепо и сознательно, повсюду сгущала мрак и раздувала ненависть, всё равно, что укорять очковую змею за её дьявольскую злобу. Нет ничего глупее и унизительней, как, питая злорадство кагала, вступать с ним в спор по существу, хотя это и доныне у нас в обычае.
На такого врага следует обращать не систему аргументов, чего он сам жаждет и над чем издевается, когда опровергнуть не может, а всю силу закона и власти, пока ещё не поздно. Необходимо, с другой стороны, разоблачать его замысел и действия, памятуя, что и само могущество кагала — не что иное, как поддержка, ему оказываемая христопродавцами, которых необходимо сейчас же выводить на чистую воду. А для этого должно памятовать и повторять неустанно: «Русские люди, — соединяйтесь! Через русскую прессу, прежде всего, вы спасёте свою родину…»
Деморализация народа и армии проводилась еврейством вероломно и неотступно, а сознательное извращение правды и проповедь анархии таковы, что стали вызывать, наконец, отчаяние даже у нашего мало сведущего или кругом обманутого читателя.
За границей иудейская печать усердно вторила во всю.
В трогательной гармонии с нею еврейские банкиры и их союзники в С. Америки, ведя мировую политику, т. е. занимаясь колоссальным разбоем, одновременно давали деньги и на революцию в России, и на подстрекательство против нас Японии через её либеральные, конечно, газеты.
Петиция, бессчетно подаваемая американскими талмид-хахамами статс-секретарю Гею с целью подстрекнуть правительство С.-А. С. Штатов к вмешательству в наши дела из-за кишинёвского погрома, в действительности являющегося первым опытом кагала подделать «русскую» революцию, «расцвела на Маньчжурской почве» (М-mе Adam в «Revue Bleu», за три месяца до начала японской войны).
