Конечно, им это должно казаться вздором и софистикой. Кроме того, мне могут сказать, что и в науке тоже есть что-то вроде страсти, что существует страсть к науке, и что как раз именно в сфере морали разум и жизнь приходят к согласию.
Не знаю, не знаю, не знаю... Может быть, по сути дела, я говорю то же самое, что и они, мои противники, которых я себе воображаю, чтобы мне было с кем сражаться, но только я говорю это более туманно, а они - более ясно, определенно и рационально. Не знаю, не знаю... Но их проделки приводят меня в ужас и напоминают аффективную тупость. И возвращаясь все к тому же, я спрашиваю: является ли добродетель знанием? Является ли знание добродетелью? Ибо это не одно и то же. Знание может быть добродетелью, например, умение правильно себя вести, но это не значит, что и любое другое знание является добродетелью. Для Макьявелли{247} знание это добродетель; но нельзя сказать, что его virtu{248} это всегда моральная добродетель. Кроме того, очевидно, что человек не становится лучше ни оттого, что он обладает более развитым интеллектом, ни от того, что он лучше образован.
Нет, нет и нет; физиология никогда не научит человека терпеть боль, логика - размышлять, эстетика - чувствовать красоту или выражать ее, а этика - быть добрым. И хорошо, если они не научат его лицемерию; ведь педантство, будь то в логике или в эстетике, есть, в сущности, не что иное, как лицемерие.
Разум может воспитать в нас некоторые буржуазные добродетели, но он не создает ни героев, ни святых. Ибо святой это тот, кто творит добро не ради самого добра, а ради Бога, ради того, чтобы обрести вечную жизнь.
С другой стороны, творцами культуры, то есть Культуры - Ох уж эта культура! - были главным образом философы и люди науки, а не герои и не святые. Ведь святые слишком мало заботились о прогрессе человеческой культуры; они заботились скорее о спасении индивидуальной души каждого из тех, кто жил рядом с ними. Что значит для истории человеческой культуры наш Святой Хуан де ла Крус, например, этот неистовый монашек, как его называли культурно - и не знаю, почтительно ли, - по сравнению с Декартом?
Что сделали для прогресса науки, этики, все эти святые, горящие религиозной любовью к своим ближним, жаждущие вечности для себя и для других, все эти святые и, быть может, инквизиторы, готовые жечь чужие сердца? Разве кто-нибудь из них изобрел категорический императив, как изобрел его холостяк из Кенигсберга, разве возможно, чтобы это сделал святой?
Как-то раз сын одного маститого профессора этики, человека, у которого этот самый императив почти не сходит с уст, пожаловался мне, что живет в удручающей атмосфере духовной пустоты и холодности. И я вынужден был сказать ему: «Дело в том, друг мой, что у вашего отца в душе есть некая подземная река, живительный поток давнишних детских верований и надежд на загробную жизнь; когда он пытался напитать свою душу этим императивом или чем-то вроде того, то на самом деле он питал ее этими водами своего детства. И, наверное, вам он подарил цветок своего духа, результат своих рациональных концепций морали, а не корень его, не сокровенное, иррациональное содержание своей духовной жизни».
Почему здесь, в Испании, распространился краузизм{249}, а не гегельянство или кантианство, разве эти системы не являются гораздо более основательными в рациональном и философском смысле, чем краузизм? Потому что он бы доставлен к нам вместе с корнями. Философская мысль народа или эпохи это как бы их цветок, или, если хотите, плод, она берет свои соки из корней этого растения, а корни его, скрытые глубоко под землей, это не что иное, как религиозное чувство. Философская мысль Канта, прекраснейший цветок духовного развития немецкого народа, имеет свои корни в религиозном чувстве Лютера, и невозможно, чтобы кантианство, особенно в его практическом аспекте, прижилось, цвело и плодоносило в народах, которые не прошли через Реформу, и, может быть, даже не могли через нее пройти. Кантианство имеет протестантское происхождение, а мы, испанцы, по сути своей католики. И если Краузе пустил здесь какие-то корни - более мощные, чем это принято думать, и не столь уж недолговечные - то только потому, что Краузе имел корни в пиетизме, а пиетизм, как это показал Ричль в своей Истории пиетизма (Geschichte der Pietismus), имеет специфически католические корни и в значительной мере означает вторжение, или, точнее, сохранение католического мистицизма в недрах протестантского рационализма. Этим объясняется тот факт, что здесь, в Испании, приверженцами краузизма стали даже многие католические мыслители.
И вследствие того, что мы, испанцы, - осознанно или неосознанно, вольно или невольно - являемся католиками, даже если кто-то из нас мнит себя рационалистом или атеистом, то пожалуй, наше главное культурное дело и, что еще важнее, дело религиозное - если, конечно, это не одно и то же, - состоит в том, чтобы попытаться дать себе ясный отчет в этом нашем подсознательном, коллективном, или народном, католицизме. Именно это я и попытался сделать на страницах данного эссе.
То, что я называю трагическим чувством жизни у людей и народов, есть, по крайней мере, наше, испанское, трагическое чувство жизни, чувство испанцев и испанского народа, как оно отражается в моем сознании, которое является сознанием испанским, в Испании рожденным. И наше трагическое чувство жизни это не что иное, как католическое чувство жизни, ведь католицизм и особенно народный католицизм - трагическая религия. Когда Пилат, этот барин, эстет, рационалист, если угодно, желая разыграть комедию и выставить Христа на посмешище, говорит: «Се человек!», народ возмущается и кричит; «Распни его!». Народ не хочет комедии, он хочет трагедии. И то, что Данте, этот великий католик, назвал божественной коме, дией, является самой трагической комедией, какая только была когда-либо написана.
И стремясь в этих очерках представить вам душу одного испанца а в ней - испанскую душу, я поскупился на цитаты из испанских авторов, щедро, может быть, чересчур щедро цитируя писателей иностранных. Ведь все души человеческие - сестры.
И есть один образ, образ трагикомический, образ, в коем явлен весь глубочайший трагизм человеческой комедии, образ Господа Нашего Дон Кихота, испанского Христа, который запечатлевает и хранит в себе бессмертную душу моего народа. Быть может, страсти и смерть Рыцаря Печального Образа это страсти и смерть испанского народа. Его смерть и его воскресение. И есть кихотическая философия и даже метафизика, кихотическая логика и этика, а также кихотическая религиозность - католическая испанская религиозность. Это те самые философия, логика, этика и религиозность, которые я попытался наметить и скорее лишь подсказать, чем развить, в этом сочинении. Нет, я не собираюсь развивать их рационально: кихотическое безумие не терпит научной логики.
А теперь, прежде чем закончить сей опус и распрощаться с моими читателями, я хотел бы сказать несколько слов о той роли, которая уготована Дон Кихоту в современной европейской трагикомедии.
Давайте поговорим о ней в последнем из этих эссе.
Заключение:
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
Глас вопиющего в пустыне!
(Исаия XL, 3)
Пора заканчивать эти очерки, которые рискуют превратиться в сказку без конца. В течение нескольких лет я отправлял их в печать в виде отдельных статей, каждая из которых была почти импровизацией, так что когда я писал очередное из этих эссе, у меня не было под рукой тех, что ему предшествовали. В результате они -,как и жизнь, как и я сам - изобилуют внутренними противоречиями, по крайней мере, кажущимися.
Если я в чем и грешен, так это в том, что чрезмерно уснастил их чужими цитатами, многие из которых приводятся, кажется, несколько произвольно. Но я попытаюсь объяснить это еще раз.
Всего несколько лет спустя после того, как Господь Наш Дон Кихот совершил свое странствие по Испании, Якоб Беме{250} сказал (Аврора, гл. XI, §75), что он пишет не повесть, которая была бы ему рассказана другими, но должен постоянно пребывать в этой брани и выдерживать в ней великие бои, в которых ему нередко приходилось быть побежденным, как и всем людям, а ниже (§83) он добавил, что хотя бы ему пришлось быть позорищем для мира и дьявола, все же надежда его - в Боге на будущую жизнь: «На Него возложу я упование мое, и не буду противиться Духу. Аминь». Вот и я тоже, подобно этому Кихоту немецкой мысли, не буду противиться Духу.
И потому я возвышаю свой голос, и пусть это будет глас вопиющего в пустыне, раздающийся отсюда, из университета Саламанки, который гордо зовется omnium scientiarium princeps{251}, и который Карлейль назвал оплотом невежества, а один французский литератор недавно назвал университетом-призраком; из Испании, из той «страны сновидений, которые становятся явью, что была защитницей Европы и очагом рыцарского идеала», как сказал мне недавно в письме г-н Арчер М. Хантингтон{252}, поэт; из Испании, которая в XVI столетии стала во главе Контрреформации. И об этом не следует забывать!
